Михаил Пришвин - В краю дедушки Мазая

В солнечный день осенью на опушке леса собрались молодые разноцветные осинки, густо одна к другой, как будто им там в лесу стало холодно и они вышли погреться на солнышко, на опушку.

Так иногда в деревнях выходят люди посидеть на завалинке, отдохнуть, поговорить после трудового дня.

Заосеняло. Мухи стучат в потолок. Воробьи табунятся. Грачи собирают упавшие зёрна на убранных полях. Сороки семьями пасутся на дорогах. Росы по утрам холодные, серые.

Иная росинка в пазухе листа весь день просверкает.

В конце сентября вода в Кубре стала прозрачная, и теперь всё видно на всей глубине. Видно, как лилия взялась расти и тонким стеблем своим потянулась вверх. Стебель— как зелёная верёвка: ни одного листика, а как дошла доверху, на воде раскинула листы, как блюда. Теперь эти листы пожелтели.

— Видела ли, Зиночка, — спросил я, — как рыба спит?

— Не видела, — ответила Зиночка.

— Не видела? Ну, вот вечером сегодня я тебе покажу. И может быть, ещё сегодня мы с тобой свежей рыбки попробуем. Тебе хочется?

— Судачка бы…

— Посчастливится, попробуем с тобой и судачка.

Мы с Зиночкой идём в сарай. Там из-под всякого хлама я достаю железное приспособление для лученья рыбы и рассказываю, для чего нужна эта коза: положат дрова на козу и поставят на носу лодки, зажгут дрова — и коза тогда как подсвечник. Широко, от берега до берега, осветится наша Кубря, и глубоко будет видно, до самого дна.

— Это, — сказал я, — называется у рыбаков ездить с лучом или просто лучить. На что только луч ни ляжет, всё ночью станет красиво.

— Что же красивого?

— Всё красиво: тростники стоят как золотые.

— А ещё что?

— Внизу, в глубине под этими тростниками, леса водяных трав.

— А ещё?

— Ещё в воде у песчаного берега видишь всё дно, и камешки разные на дне, и ракушки, и далее следы на песке, извилистые тропинки, по которым ракушки ходят.

— Как же ходят ракушки?

— Не как мы, конечно: мы выходим из дома, а ракушка идёт — и весь дом с ней.

— А что ещё красиво?

— Ещё сам человек у воды с острогой.

— Что это за острога?

— Длинная палка, на ней грабли, и каждый зубчик в граблях с зазубринкой. Человек от огня весь красный. Это красиво.

— А ещё что?

— Смотрит человек в воду, держит острогу наготове. Вот он увидел: в воде рыба стоит. Человек быстро двинул острогой, ударил в рыбу, вынимает — и на зубцах бьётся сверкающая в лучах большая рыба…

Вечером мы с Зиночкой вытащили двух судаков, и дома я её угостил свежей рыбкой.

Перед самым восходом солнца на поляну ложится первый мороз.

Притаиться, подождать у края — что там делается на лесной поляне!

В полумраке рассвета приходят невидимые лесные существа и потом начинают по всей поляне расстилать белые холсты.

Первые же лучи солнца, являясь, убирают холсты, и остаётся на белом зелёное место. Мало-помалу белое всё растает, и только в тени деревьев и кочек долго ещё сохраняются беленькие клинышки.

На голубом небе между золотыми деревьями не поймёшь, что творится: уносит ветер листы или стайками собрались мелкие птички и несутся в тёплые далёкие края.

Ветер — заботливый хозяин. За лето везде побывает, и у него даже в самых густых местах не остаётся ни одного незнакомого листика.

А вот осень пришла — и заботливый хозяин убирает свой урожай.

Листья, падая, шепчутся, прощаясь навек. У них ведь так всегда: раз ты оторвался от родимого царства, то и прощайся, погиб.

Так мы стояли на месте лагерем. Но земля двигалась — вертелась к солнцу той и другой стороной. От этого дни сменяли ночи, и поутру мы встречали золотые деньки, а после дня наступали ночи, и вечером мы провожали солнышко за лесной стеной.

Земля вертелась и мчалась вокруг солнца, а от этого нам было сначала, будто мы из холодной северной страны едем на юг — так наша зима сменилась весной, а весна — летом. Потом из тёплой страны, нашего лета, мы поехали в холодную — наступила осень. И когда стала зима, мы вернулись в Москву.

Хорошо помню — дед Михей в своих валенках проходил лет десять. А сколько лет в них он до меня ходил, сказать не могу. Поглядит, бывало, себе на ноги и скажет:

— Валенки опять проходились, надо подшить.

И принесёт с базара кусок войлока, вырежет из него подошву, подошьёт, и опять валенки идут, как новенькие.

Так много лет прошло, и стал я думать, что на свете всё имеет конец, всё умирает и только одни дедушкины валенки вечные.

Случилось, у деда началась сильная ломота в ногах. Никогда дед у нас не хворал, а тут стал жаловаться, позвал даже фельдшера.

— Это у тебя от холодной воды, — сказал фельдшер, — тебе надо бросить рыбу ловить.

— Я только и живу рыбой, — ответил дед, — ногу в воде мне нельзя не мочить.

— Нельзя не мочить, — посоветовал фельдшер, — надевай, когда в воду лезешь, валенки.

Этот совет вышел деду на пользу: ломота в ногах прошла. Но только после дед избаловался, в реку стал лазить только в валенках и, конечно, тёр их беспощадно о придонные камешки. Сильно подались от этого валенки, и не только в подошвах, а и выше, на месте изгиба подошвы, показались трещинки.

«Верно, это правда, — подумал я, — что всему на свете коней бывает, не могут и валенки деду служить без конца: валенкам приходит конец».

Люди стали деду указывать на валенки:

— Пора, дед, валенкам твоим дать покой, пора их отдать воронам на гнёзда.

Не тут-то было! Дед Михей, чтобы снег в трещинки не забивался, окунул их в воду — и на мороз. Конечно, на морозе вода в трещинках валенка замёрзла и лед заделал трещинки. А дед после того валенки ещё раз окунул в воду, и весь валенок от этого покрылся льдом. Вот какие валенки после этого стали тёплые и прочные: мне самому в дедушкиных валенках приходилось незамерзающее болото зимой переходить, и хоть бы что…

И я опять вернулся к той мысли, что, пожалуй, дедушкиным валенкам никогда и не будет конца.

Но случилось, однажды дед наш захворал. Когда пришлось ему по нужде выйти, надел в сенях валенки, а когда вернулся, забыл их снять в сенях и оставить на холоду. Так в обледенелых валенках и залез на горячую печку.