Вадим Кожевников - Трасса

Вместо длинного провода — лапша.

— Здорово! — сказал он и выругался.

Потом осмотрелся беспомощно и тоскливо. Он устал и измучился, и то, что случилось, было хуже всего. И он ударил изо всех сил кулаком по катушке. Злые слёзы катились по его ободранным скулам.

Потом трясущимися руками он стал снимать с барабана куски проволоки и откладывать их в сторону. Потом вынул нож, стал зачищать концы проводов, связывать их, обматывать изоляционной лентой. Когда лента кончилась, он обматывал места соединений бинтом из индивидуального пакета. Когда вышел весь бинт, он использовал свои обмотки, сначала с одной ноги, потом с другой.

Смотав провод на барабан, он снова надел катушку на спину.

Чтобы наверстать потерянное время, он не полз в открытых местах, а бежал, согнувшись, направляя левой рукой ложащийся на снег провод.

Били из винтовок — он не обращал внимания. Короткие очереди из пулемёта заставляли петлять, но потом он ложился и натягивал провод, чтобы выровнять его.

Он стал бояться, что провода не хватит, и провода действительно не хватило. Он упал, когда конец вылетел из барабана.

До опушки оставалось метров триста — четыреста. Там батарея. Она ждала связи с наблюдательным пунктом; и пока связь не установлена, батарея оставалась слепой. Идти на батарею не было смысла: он знал — там нет ни метра провода.

Он бросил пустую катушку на снег и снова оглядел белое поле беспомощно и тоскливо.

Впереди тянулись проволочные заграждения. Они напоминали своими ячейками серые осиные соты.

Он пополз к проволочным заграждениям, остановившимися, расширенными глазами разглядывая снежный покров, и испуганно огибал бугристые места.

Перед проволочными заграждениями — минное поле. Он полз по этому минному полю и чувствовал всю тяжесть своего тела и ужасался. Ему хотелось быть лёгким, чтобы снег не проваливался и так угрожающе не скрипел под ним. Для противопехотной мины достаточно и лёгкого нажима.

Он пробовал резать проволоку перочинным ножом, но нож быстро сломался. Тогда он стал гнуть проволоку, гнуть до тех пор, пока она на месте сгиба не нагревалась и не лопалась.

Тогда он стал гнуть проволоку, гнуть до тех пор, пока она на месте сгиба не нагревалась и не лопалась.

Но скоро пальцы его онемели от усталости и боли, из-под ногтей пошла кровь.

Он лежал на спине, сжимая горячими пальцами снег, но снег таял и не утолял боли.

Тупое и тягостное безразличие овладело им. Он смотрел в глубокое небо и чувствовал, как ноющая боль сковывала его руки, ноги, плечи, и снег уже не таял в руках, а сухой и жёсткий, как песок, лежал на них.

Сделав усилие, он поднялся и сел. Он вспомнил с отчаянием, что есть мины натяжного действия. Эти мины соединяются проволокой с каким-либо предметом. И он стал ползать по снегу и искать такие мины, чтобы добыть проволоку.

Он царапал в снегу палкой длинные осторожные борозды и, наконец, наткнулся на тонкую чёрную проволоку. Он сматывал её себе на левую руку, согнутую в локте, переползая от мины к мине.

И когда стреляли, он боялся, что пуля стукнет в мину. Тогда ведь от него ничего не останется и никто не узнает, почему он так долго возился со связью. Но того, что пуля может попасть в него, он не боялся: ему казалось, что боль от раны будет не такой сильной. И нет на свете ничего сильнее той боли, которую он сейчас испытывал, и теперь он всё может стерпеть.

Потом он связывал куски проволоки, подвешивал их на ветке кустарника, так, чтобы голая проволока не соприкасалась с землёй. Пальцы слушались плохо. Он засовывал руки под рубаху и согревал их на животе. И, расточая последнее тепло, он думал, что теперь уже никогда не согреется. Тепло уходило, как кровь.

До батареи провода не хватило. Но батарея уже близко. Шагая по тропинке, он вдруг захромал и, когда посмотрел на подошву, увидел, что каблук разбит пулей и розово обледенел, но как это случилось, вспомнить не мог…

Докладывая командиру батареи, он почему-то нелепо и радостно улыбался и, отдавая честь, держал растопыренные пальцы возле уха. Он не чувствовал своих пальцев.

Гневно глядя на связиста, командир спросил:

— Почему так долго канителились? И почему у вас такой вид? — Командир показал глазами на ноги.

Связист посмотрел на свои ноги без обмоток, с висящими у штанов штрипками, на портянки, выглядывающие из ботинок, и смутился.

Он хотел объяснить всё, всё по порядку, но он хорошо знал, что всем некогда, все заждались его на батарее и командир не успеет его выслушать, и он попытался только поднять руку с распухшими пальцами повыше и коротко сказал:

— Виноват, товарищ командир!

Потом, жалобно и неловко улыбаясь, он глядел вслед командиру, идущему к орудию. Потом оглядывался, ища, кому бы всё-таки объяснить, но никому не было до него дела, все расчёты стояли по своим местам, и лица людей были напряжённы и суровы.

Он потоптался, похлопал ладонью о ладонь, поправил ушанку. Ему ещё очень хотелось попросить у кого-нибудь закурить, но просить было как-то неловко, и он побрёл обратно на КП.

Он нашёл брошенную им в поле катушку, снова надел её на спину. Теперь уже не было нужды ползти. Синие тени лежали на снегу, и можно было обходить открытые места, потому что во впадинах лежали эти синие тени.

И вдруг живой и мощный голос орудия донёсся сюда, и с веток елей стали медленно падать ватные комки снега.

И при звуке голоса орудий он внезапно почувствовал, как сладко тает в сердце горечь обидного недоразумения и как становится ему хорошо.

Ведь это по его линии течёт ручей тока, это он, его ток, в стволах орудий превращается в карающий смерч зрячего огня.

И он шёл. И было очень холодно. Он знал, что на НП, в снежной яме, будет тоже холодно, что впереди предстоит ещё длинная ночь и эта ночь будет тяжёлой. Но живительная теплота радости всё сильнее и сильнее заполняла всё его существо, он шёл и улыбался усталым лицом.

Потом он сидел в яме, где был расположен НП, докладывал командиру. Командир лежал на животе, опираясь локтями в мятый снег, и держал у глаз бинокль. Не оборачиваясь, командир диктовал телефонисту цифры. Алфимов рассказывал медленно, обстоятельно. Командир, сразу поняв, в чём дело, сказал:

— Молодец!

Но Алфимову нравилось вспоминать подробности, он говорил, говорил, не обращая внимания, слушает его командир или нет. Когда командир кричал телефонисту «огонь» и потом били орудия, Алфимов замолкал, прислушивался, и его снова охватывало ощущение счастья.

Во время штурмовки вражеского аэродрома прямым попаданием зенитного снаряда лейтенанту Коровкину перебило обе руки, жестоко разрезало лицо осколками козырька кабины. Истекая кровью, пользуясь только ножным управлением, Коровкин дотянул свою повреждённую машину до аэродрома и совершил посадку на три точки.