Эдуард Веркин - Пролог (сборник)

Грамотей тогда руки свои выложил на стол. Николай отвернулся. Потому что пальцы у грамотея не очень хорошо срослись, кое-как срослись, в разные стороны.

Староста всхлипнул.

– Ты же сам мужиков послал ему руки ломать, – напомнил я. – Они же за мостом его подкараулили, искалечили человека. Как он теперь напишет-то?

– Они ее сожгут, – сказал староста.

Грамотей отвернулся и стал смотреть в окно. Хвост изо всех сил пил чай.

Тогда староста встал на колени.

Матушка стала ругаться уже сильно, а грамотей вдруг согласился. Я не знаю отчего, но грамотей согласился.

Пройдет время, и я пойму, почему. Тогда я был удивлен, а Хвост поперхнулся чаем. А грамотей сказал, что попробует. Он сказал, что ничего не получится, в этом он уверен наверняка, но попробует.

И пошел.

К тому времени грамотей ходил уже совсем плохо. Ему не очень помогали костыли, он еще добирался до уборной и обратно, но долго удерживаться в вертикальном состоянии у него не получалось, в избе по большей части он или сидел за столом, или лежал в своем закуте под дерюгой.

Но, как оказалось, староста это все предусмотрел, на улице нас ожидали санки с шубой, грамотей в эти санки сел, а староста его тут же поволок, забыв про всякое свое начальство.

Я шагал за ними, нес костыль. Неприятно было шагать, возле каждого дома стояли мужики, мрачно смотрели, и каждый во всеоружии. В основном топоры и вилы. Матушка, кстати, меня пускать не хотела, но я не послушался.

У старосты я бывал редко, не ходил, чтобы не завидовать, потому что жил староста чисто и богато, у него не только печь была выбелена, но и стены, а кое-где и узор красный по побелке пустили, лабиринтами да квадратами. И не светец, а свечи. И не кадка, а ведро железное.

Пол был надраен дресвой и блестел, и стол блестел, нарочная такая жизнь. Самовар тоже блестел, я уставился сразу на самовар, раньше я никогда их не видел, раньше у старосты самовара и не было, наверное, он его к событию завел. К доче.

Вообще понималось, что к ребенку здесь готовились: к балке была привязана плетеная люлька, возле печи блестела медная ванночка, видимо, для купания новорожденной, наверное, удобно – в самоваре водичку нагрел, в ванну слил и ныряй себе. Хорошо жил наш староста Николай, аккуратно.

Грамотей с трудом перешагнул порог и качнулся вперед, так что мне пришлось его ловить и приваливать к стене за дверью.

– Проходи, – сказал из сеней Николай. – Проходи, мы ее запеленали, не бойся, она не видит.

Сам староста вошел в избу последним и стал закрывать дверь, это мне не очень понравилось, потому что закрывался староста основательно – с засовом и приставками.

– Проходите, – повторил Николай. – Вот тут у нас так…

За столом сидела старостиха с дочкой на коленях. С ведьмой. Ее совсем не было видно за пеленками, а на голову ребенка старостиха натянула чепчик.

Говорили, что ведьмы мохнатые рождаются и с хвостом. Ну и глаза. Глубокие, в каждом золотое пламя переливается и зрачки само собой поперек. Не знаю, не заметил.

На грамотея старостиха посмотрела дико, меня вообще не заметила. Одурелая совсем.

– Мать, мы тут пришли… – сказал староста.

Старостиха всхлипнула, но с места не сдвинулась, так и сидела, похожая на сопревший стог, на весеннюю свою кострому.

– Это грамотей, – сказал Николай. – Он поможет.

Грамотей молчал, дышал у стены.

– Может, что-то надо? – спросил староста.

Я не знал, что надо в таких случаях. Грамотей отправился к старосте так, налегке, ни пера золотого не взял, ни тетрадок, чем писать собирался?

– Может, перекусите? – глупо предложил староста.

Грамотей отказался. Он дышал с трудом, наверное, из-за ведьмы. Я сам это чувствовал, ведьма, ведьма, присутствие ведьмы, и страшно. Грамотей снял тулуп.

– Ему стул нужен, – сказал я. – А девочку в люльку положите, пусть там пока.

Зачем сказал – не знаю. Но отчего-то подумал, что так как раз и нужно. Староста так и сделал, послушался. Грамотей сел, попросил воды, я подал ковшик, он стал пить. Мужики заглядывали в окна, их страшные тени двигались по стенам.

Староста сначала молчал, потом стал рассказывать вдруг про малину. Что он совсем недалеко от Высолек нашел малиновый куст. Причем малина такая крупная, одна ягода размером с полкулака и сладкая-сладкая, только никак не сорвать, потому что внутри у нее только сок и мякоть, и стоит прикоснуться хотя бы пальцем, как лопается. Поэтому такой малиновый куст надо объедать по-другому, без рук, при этом не стоит забывать про осторожность. Малина опасна, в ней сон…

Меня качнуло, голова закружилась, я поглядел на грамотея. Тот закончил пить и не знал, куда деть ковшик. Оглядывался. И вдруг я понял. И почувствовал, как кожа у меня на затылке собирается мелкими складками. Он вообще молчал. Староста то есть, он молчал, стоял посередине избы, смотрел на свою дочь, лежащую в колыбели. И молчал. Но я его слышал, рассказ про малину звучал и звучал у меня в голове, всего несколько ягод, и можно уснуть и не проснуться, не проснуться…

И тут ведьма заговорила уже по-настоящему.

Я никогда не слышал ведьм, даже издалека не слышал. Знал только, что это необыкновенно ужасно. Что некоторые, услышав ведьму, не сходя с места, сходили с ума. Что некоторые предпочитали оглохнуть, лишь бы не слышать. Глаза выдавливали, зубы выбивали.

Я бы тоже предпочел оглохнуть. Ведьма заговорила, и староста Николай закричал, упал на пол и принялся корчиться, как червяк, насаживаемый на крючок. Люлька качнулась и начала описывать медленный круг по дому. Или это изба начала медленно вращаться вместе с моей головой, все крутилось, с потолка тек малиновый сок…

Старостиха побежала. Вскочила, побежала и ударилась о стену всем телом, и от стены упала на спину и потеряла сознание.

Я попытался втиснуться между белеными кирпичами печи и бревнами, но только не получилось, и тогда я забыл все и двинулся к люльке.

Мне хотелось посмотреть ей в глаза, у нее были самые прекрасные глаза, я в этом совсем не сомневался, это было небо…

Грамотей кинул костыль. Он попал мне под колено, в кость, сбил с ног. Подниматься я уже не стал, закатился под лавку. Но я все видел, конечно, все видел.

Это продолжалось долго, целый день, целый год. Колыбель описывала круги. А иногда не круги, иногда она зависала в совершенно неудобном и невозможном для себя состоянии, веревки, которые эту колыбель держали, то натягивались до дрожи, то провисали, и колыбель держалась в воздухе как бы сама по себе. А иногда она срывалась и крестила избу наискось, от угла до угла.

А ведьма продолжала говорить.

Грамотей стоял в углу и держался за голову. Он сгорбился и совсем присел, точно на плечи ему опустилась гора. А ведьма говорила все громче. То есть говорила она негромко, но в голове у нас ее голос отчетливо звучал. Она рассказывала… Я не понимал уже, про чего она говорила, уже не про малину… Это и не слова были, другое, шепот, жестяной язык песчаной саранчи, он проникал в меня даже не через уши, а через кожу.