Эдуард Веркин - Герда

– Пусть Герда тоже едет, – заныла я. – Пусть она тоже едет. Мне без нее страшно.

Я нервно задышала, приготовилась устроить небольшую дрожь и истерию, но мама не стала спорить, согласилась. Она объявила двадцатиминутную готовность и стала сгружать сосиски в термос.

Я сходила к себе за припасами, спустила их к машине. Ничего особенного, скромно, пара плакатов универсального содержания типа «Не допустим», «Но пасаран», «Так нельзя», десяток оранжевых шариков с надписями «Нет», ну, нарядилась еще в бордовую футболку с портретом Че Гевары, ну, и рюкзак заветный прихватила.

Гоша погрузил в машину термос с сосисками и корзину с хлебом, притащил из гаража резиновый молоток, спрятал его под сиденье. Привел Герду. Та выглядела сонно и помято, шерсть, обычно отливающая голубым, обычно блестящая, свалялась и пожухла, точно проросла зеленоватым мхом, стала плюшевой и еле волокла ноги.

Мама поглядела на нас скептически, но промолчала, села за руль, и мы поехали. С решительностью. В мир. Невзирая.

Если честно, я вот такое не люблю. Потому что это заскок. У каждого бывают заскоки, вон, доктор мой психотерапевто, а с фингалом. Но это безобидный заскок. А этот вот материнский заскок плохой, опасный. Это как ослепление. На три минуты ничего не видно, и за эти три минуты мир может запросто рухнуть. Но и интересно. Наверное, если бы не такие заскоки, я бы маму любила гораздо меньше.

Серовский спиртзавод находился в восьми километрах от города и занимался производством спирта из отходов лесной промышленности. Не знаю, насколько он этим успешно занимался, но судя по поселку, не очень. Выглядел Серовский давно не крашенным и давно не латанным, унылым таким, безрадостным, несмотря на лето. Деревья. Деревья были все пожелтевшие, а некоторые и вообще без листьев, такие сухие вертикальные коряги. Вороны. Их что-то много тут водилось – над поселком кружила стая, да и на тополях сидело прилично, жирные такие. Наверное, отходами спиртопроизводства питаются, от этого и развелись.

Церковь. Как всегда разрушенная с покосившейся колокольней. Одним словом, грачи прилетели, Ктулху очнулся, восстал из вод и сдох со скуки. Ну и грачи тоже сдохли, и все сдохли. Депрессняк, мне самой захотелось к забору приковаться и потребовать чего-нибудь вечного.

– Да уж… – сказала мама и повела минивэн к переправе.

Через речку Взводь был переброшен мост, и первые неприятности начались уже здесь. Мост оказался снесен. Видимо, весенним паводком. Не с концами снесен, наполовину. То есть правая половина отсутствовала, движение осуществлялось по левой, да и то по очереди, чтобы не рухнуть.

– Так и должно быть? – спросила я. – Так всегда?

– Да, – ответил Гоша. – Так и должно быть.

– Здорово. Их что, бомбили?!

– Да, во время войны, – ответил Гоша.

– Первой мировой?

Я сфотографировала разрушенный мост, а вдруг пригодится.

– Безобразие, – выругалась мама. – Как здесь можно ездить?

Вообще, все местные жители ездили не особо напрягаясь, но мама, конечно, нас высадила и преодолела мост в одиночку. То есть с Гердой – та выставила в окно морду и нюхала воздух, воздух уже здесь пах кисленьким. Мы с Гошей преодолели мост пешим строем.

– Тут, наверное, весной вообще здорово, – рассуждала я. – Эта Взводь разливается, как море, а тут остаются острова. Каждая деревня – свой остров, а в гости можно друг к другу на лодках ездить. Дети в школу не ходят, электричества нет, все живут при свечах и лучинах! Когда большая вода, жители на крышах сидят, так по телевизору показывают. И коровы у них на крышах, и козы на крышах, и сами они на крышах, и над ними только Млечный Путь, вечные сокровища Вселенной.

– Это ведь ужасно, – сказала мама. – Это совсем не романтика.

– Это прекрасно, – возразила я.

– Это возраст, – объяснила мама. – В твоем возрасте наводнение кажется приключением. А это беда.

На другой стороне реки кислятиной пахло резче, так что даже зачесалось в носу и защипало глаза, мы прогрохотали по разъезженному асфальту центральной улицы и сразу оказались у самого завода.

Спиртзавод походил на ржавый самогонный аппарат, был живописен, был даже слегка красив, только непонятно – как он в таком состоянии мог работать. Предприятие окружал забор, некогда кирпичный, сейчас разрушенный полностью, поросший травой и молодыми деревцами. На заборе тоже во множестве сидели вороны, причем вороны крайней степени наглости – их ничуть не смущали люди, мимо этого забора курсировавшие. Народу вообще было много, возле проходной завода собралась, наверное, половина поселка.

– Вечеринка что надо, – сказала я. – Спиртоводкокомбинат – жир, сосиски, лимонад!

– Прекрати молоть глупость, – посоветовала мама. – И вообще…

– Обещаю, – пообещала я.

Мы припарковались чуть поодаль, под рябинами. Мама нагрузила Гошу термосами с сосисками и чаем, а я для начала взяла плакат «Не допустим». Вообще-то раньше я не очень любила выглядеть идиоткой, но Петр Гедеонович сказал, что выглядеть идиоткой – это самая глубинная суть театрального искусства, к этому надо стремиться, причем не только на сцене, а и в действительности. К тому же сегодня мой идиотизм меня не очень напрягал, сегодня я была на подхвате, это гораздо легче, чем быть ведущим идиотом, заглавным. Я взяла плакатики, взяла связку черных шаров с нулевой летучестью, надела рюкзак.

И мы приблизились к протестантам.

Люд на самом деле был прикован к воротам. Женщины разного возраста, две с колясками. Мужчина в строгом костюме, похожий на бухгалтера. Прикованы наручниками и цепями, без болгарки не отвязаться. Впрочем, я отметила, что приковались спиртовики с толком – поставили скамеечки, деревянные ящики, раскладные кресла и надувные матрасы, на которых некоторые прикованные отдыхали в тени. Да и голодающими особо они, как я и думала, не выглядели, вполне себе нормальные тетки-дядьки, не в рубище, не в струпьях. Человек десять от силы, ну, реально прикованных, остальные сочувствующие. Ни журналистов, ни телевидения, ни представителей администрации. Спиртзавод и его участь особо никого не интересовали.

– Может, пойдем? – предположил разумный Гоша. – Тут и без нас хорошо.

Змий просочился сквозь ручьи и песок родников и теперь вовсю жрал свой хвост, но маму это не смутило, мама уже вступила в состояние благодеяния, достала дежурный мегафон и стала сзывать протестующих к горячему чаю и сосискам. В воздухе начали сгущаться идиотические флюиды, я просто почувствовала это, не зря в театр ходила.

– Друзья, – взывала мама. – Друзья, подходите.

Народ отнесся как-то прохладно, то ли голодом не мучились, то ли… Скорее всего, они тоже испытывали чувство острой ненормальности происходящего, люди все люди.