Григорий Абрамян - Кто взял фальшивую ноту?

— Слушайте, — говорю. — А Женька ведь так и не учится…

— Потрясающая новость! — сказал Костя. — Расскажи еще что-нибудь интересненькое.

— Нет, я без шуток.

— А если без шуток, — сказал Васька, — то хорош гусь твой Женька, нечего сказать. Всех нас заставил учиться, а сам в кусты.

— Чего ты разворчался? — говорю Ваське. — Ты думаешь, Женьке не хочется учиться, чтобы стать дирижером? Сам ты гусь и ничего не соображаешь.

Тут-то я и выставил свой главный козырь.

— Ребята, — говорю, — у меня есть идея: давайте заплатим за разбитое стекло и попросим Геннадия Максимилиановича, чтобы он принял Женьку в школу.

— Верно! — воскликнул Сережка.

— Верно-то верно, — сказал Костя. — А деньги где взять?

— Я все хорошо продумал, — говорю. — Завтраки и мороженое…

— Мороженое? — переспросил Васька и облизнулся. — Какое мороженое?

— Будем экономить на завтраках и мороженом. С голоду умрем, что ли? С каждого в день по десять копеек. Постепенно и соберем.

Сережка без лишних слов полез в карман и вытащил несколько монеток. Сдув с них крошки, он протянул их мне.

Васька тоже вытащил что-то из кармана, отвернулся от нас, долго возился, потом протянул два медяка, каждый по копейке.

Я посмотрел на Костю.

Тот стоял и сосредоточенно рассматривал носки ботинок.

— Что же ты, Костя? — говорю. — А ведь Женька о тебе заботился, контрабас доставал.

— Тоже мне забота! — фыркнул Костя. — Контрабас ваш мне теперь и не нужен. Отец собирается им самовар растопить.

Я так и подскочил:

— Пусть только попробует! Ведь расписку кто давал? Моя мама! Верни контрабас! И немедленно!

— Ну и верну. А денег у меня все равно нет.

Мы демонстративно отвернулись от Кости.

— Значит, Федя, кто у нас будет за кассира? Ты, что ли? — спросил Сережка.

Я в ответ замахал руками:

— Да ну вас, ребята! Порастеряю я эти медяки, а потом отвечай. Моя идея, а кассиром пусть будет другой.

— Я буду кассиром, — сказал Гриша. — Соберу деньги и куплю себе железную дорогу.

— Видали? — вскричал Васька. — Не-ет! Своих денег я ему не доверю.

Он на всякий случай отобрал у меня две копейки и сунул их обратно к себе в карман.

Я немного помолчал, немного подумал и предложил:

— Может, попросим дядю Степу? Он сам и отдаст потом деньги Геннадию Максимилиановичу.

— Правильно! — подхватил Сережка. — И надежно!

Дядя Степа выслушал нас внимательно. Что-то прикинул, пошевелил рыжими усами, подсчитал в уме и на пальцах и наконец сказал:

— По моему разумению, не лизать вам мороженого, не кушать пирожков да не ходить в кино месяц, а то и больше. Не пропадете?

Васька вздохнул:

— Тяжеловато…

— Брось, Васька, на самом деле! — прикрикнул я на него. — Ведь договорились!

— Ладно. — Васька вздохнул еще раз. — Я что? Я не возражаю… Только, чур, начнем завтра. Сегодня, говорят, новое кино идет!

— А воля у тебя есть? — спросил я Ваську.

— У меня-то? — Васька возмутился. — На вот, держи! — И отдал мне все деньги, какие у него были. Даже карман наизнанку вывернул.

Я все передал дяде Степе, и тот, крякнув, поплевал на наш первый взнос.

— С почином! — сказал он. — Приходите хоть каждый день. Если дома не застанете, заворачивайте в бумажку и бросайте в форточку — первый этаж, не промахнетесь. Эх, звери-кролики, хорошие вы люди!

Мы уходили от дяди Степы гордые до невероятности. Я не знаю, почему, но стараться для другого гораздо интереснее, чем для самого себя. Хорошо, когда радуется твой товарищ! Костя плелся следом за нами, но никто не разговаривал с ним, словно его на свете не существовало.

Расставаясь, Васька сказал, что готов не ходить в кино хоть три месяца, а от мороженого отказывается навсегда!

Подняв воротник пальто, он, не прощаясь, покинул нас.

Правда, часика через два-три, когда мама послала меня а булочную, я заметил Ваську у будки «Мороженое». Увидев меня, он сконфузился и судорожно задвинул в рот брикет мороженого, словно ящик письменного стола.

«Ладно, — думаю, — мне-то что? Лишь бы аккуратно делал взносы, а на остальное плевать! Жаль мне, что ли? Пусть себе ест!»

А на обратном пути из булочной около нашего подъезда меня подстерегал Костя. В руках у него был контрабас.

— Держи, — сказал он и без лишних слов сунул мне в руки контрабас.

Я подхватил контрабас и с трудом приволок его домой.

Мама чуть в обморок не упала. Она решила, что я поменял фагот на контрабас.

Мы долго носились с контрабасом по квартире, не зная, куда его деть. Наконец нашли уголок у папы в кабинете. Туда и пристроили старого беспризорника.

Когда папа пришел с работы и направился в свой кабинет, мы с замиранием сердца ждали, чем все кончится. Но папа не сказал ни одного слова, будто ничего не произошло. А через несколько дней он принес домой сверток, в котором оказался столярный клей, бутылочки с лаком, струны, новая подставка и еще какие-то непонятные для меня детали.

И молча принялся за дело…

Наши ребята, должен сказать, здорово изменились за последнее время. Даже Гриша. Он гораздо меньше приставал к нам. Не то чтобы совсем оставил нас в покое, а давал довольно длительные передышки. Правда, всем нам казалось удивительным, что его так, запросто, приняли в музыкальную школу: песню-то, по-моему, он пел не очень… Но Геннадий Максимилианович сказал, что людей, неспособных заниматься музыкой, не существует в природе. И что слух — дело наживное, если им, конечно, по-настоящему заняться, то есть развивать, как память, волю и так далее. И чем раньше, тем лучше.

Ну, а за Гришу взялись вовремя — это факт!

Сережка тоже примирился со своей участью. Он усердно занимался на скрипке под руководством счастливого деда. Только я не пойму, что за удовольствие скрипеть с утра до вечера без всякой музыки? Однажды мы с мамой слушали Давида Ойстраха. Вот здорово играет, ничего не скажешь! Правда, я тогда уснул на концерте. Но это оттого, что мне было не больше лет, чем Грише, и к тому же было поздно, а я привык засыпать вовремя.

Но Сережка скрипел и жаловался редко.

Они с дедом частенько уходили куда-то, а потом Сережка на переменках рассказывал нам всякие чудеса про какую-то центральную школу, где ребята Гришиного возраста играют почти так, как сам Ойстрах. По-моему, он враль, этот Сережка!

Костя же целый день торчал в музыкальной школе. Даже вредничать стал в два раза меньше. Он с остервенением перепиливал совершенно новенький школьный контрабас.

От него частенько можно было слышать: «Вот окончу музыкальную школу, поступлю в музыкальное училище и буду играть в джазе!»

А по-моему, это предательство. Сначала он должен поиграть в нашем оркестре, а потом идти в какой-то джаз.