Григорий Абрамян - Кто взял фальшивую ноту?

— Неужели нельзя восстановить лак? — смущенно пробормотал папа.

— Послушайте, что я вам расскажу, — сказал Трофим Трофимыч. — Некогда прекраснейший экземпляр скрипки Антонио Страдивари, принадлежавший царю Александру I, поместили в Эрмитаж. Но дело, конечно, не в этом. Однажды скрипка исчезла из музея. Бесследно. Все думали, что навсегда. Но ее в конце концов нашли. Что же сделали воры для того, чтобы замести следы? Они смыли со скрипки ее чудесный лак кораллового цвета и навсегда погубили инструмент…

— Но здесь лак не коралловый, а желтоватый, — беспомощно сказал папа, со страхом глядя на Трофима Трофимыча.

— Тем более! — отрезал Трофим Трофимыч и углубился в изучение инструмента.

— Тэк, тэк… — сказал он через некоторое время и устало опустился на стул. — Инструмент прекрасный. Но он не самого высокого полета, увы! Не Страдивари, не Гварнери, не Гвадани, не Бергонци, но и не фабричный. Видимо, какого-то неизвестного мастера. Судя по форме и завиткам на головке — французского происхождения. Наверное, контрабас построил какой-то любитель, так и не ставший знаменитостью… И я с удовольствием починю контрабас!

Папа отнес инструмент в школьную мастерскую.

Когда контрабас был готов, им очень заинтересовался учитель Кости. Он собрал всех нас в классе и исполнил на контрабасе целый концерт.

Удивительное дело! Я всегда был уверен, что на контрабасе играют только в оркестре. Ничего подобного! Оказывается, контрабас — замечательный сольный инструмент. Да еще какой — заслушаешься!

После концерта контрабас торжественно вручили Косте. И Костя, честное слово, плясал от радости.

А Уточкин, прослышав про все эти чудеса, потребовал новую расписку.

Наступили зимние каникулы, и родители увезли меня в пансионат.

Мама целыми днями сидела в комнате за своей диссертацией, а мы с папой ходили на лыжах и катались на санках.

По вечерам мама доставала из чемодана кларнет, а я брал в руки фагот, и мы играли дуэты. Папа немедленно уходил в коридор покурить, а соседи, немного потерпев, колотили кулаками в стенку и требовали тишины.

Когда мы наконец вернулись в город, я первым делом помчался к Женьке узнать, привезли ли ему пианино.

Вот уж второй месяц Женька ждал его, но пианино все еще не было. Геннадий Максимилианович сам несколько раз ездил смотреть инструменты, да каждый раз ему то тембр не нравился, то клавиатура была слишком тугая, то еще что-то. И Женька бегал заниматься в школу.

Однажды мы возвращались с Женькой из общеобразовательной школы и вдруг видим — у нашего подъезда стоит грузовик и суетятся люди. Подбегаем — так и есть: привезли пианино.

Два такелажника подняли пианино на широких брезентовых ремнях и осторожно потащили на третий этаж.

Инструмент поставили в Женькиной комнате, у правой стенки, почти у окна.

Мы тотчас хотели попробовать его звук. Но Женькин отец не позволил. Он сказал, что Геннадий Максимилианович предупредил: с мороза инструмент можно открывать лишь через несколько часов, а то испортится.

Женька чуть не помер от нетерпения. А когда добрался до пианино, вцепился в него, как коршун, и не мог оторваться до самого вечера.

Даже ложась спать, он придвинул свою раскладушку вплотную к пианино да так и уснул.

А недельки через две Геннадий Максимилианович вызвал меня в кабинет и говорит:

— Помнишь наш уговор в начале года? Я обещал тебе партию фагота для оркестра. Поскольку ты занимался хорошо и, по мнению Юрия Анатольевича, вполне можешь справиться с этой задачей, я вручаю тебе ноты… Учти, скоро начнешь ходить на репетиции оркестра.

Я схватил нотный листок и помчался к Женьке.

— Слушай! — кричу. — Мне дали оркестровую партию! Целых четыре строчки!

— Ну-у?! — воскликнул Женька. — Самую настоящую партию? Сыграешь?

— Сперва надо разобрать, поучить, а потом — пожалуйста!

Целых три часа я зубрил дома свою партию. Разобравшись во всем как следует, я пошел к Женьке. А того уже не оказалось дома — отправился на урок по специальности.

Я побежал в музыкальную школу. Осторожно заглянул в кабинет Геннадия Максимилиановича и вижу: сидит за роялем Женька и занимается. Самостоятельно.

Я вошел в кабинет:

— Ты один?

— Нет, вокруг толпа.

— Ты чего такой злой?

— Геннадий Максимилианович опять отругал. Я, вместо того чтобы выполнить задание, разобрал три новые пьески. Думал, он похвалит, а он рассердился. Говорит: «Ты плохо усвоил правило для музыкантов номер двадцать пять: „Выбирая вещи для работы, советуйся со старшими: ты этим сбережешь себе много времени“». И велел полчаса играть вот это. — И Женька показал мне какое-то скучное упражнение.

— Жень, а я свою партию выучил.

— Играй.

— Прямо сейчас? А если Геннадий Максимилианович вернется?

— За полчаса ты сто раз успеешь сыграть.

Женька был прав. Я достал из футляра фагот, поставил на пюпитр рояля нотный листок и стал играть.

— Похож на тучку грозовую? — спрашиваю.

Женька пожимает плечами:

— А ну, сыграй еще раз.

Я сыграл.

— Ничего грозового тут нет.

— Есть! — заупрямился я. — Геннадий Максимилианович мне еще осенью говорил о тучке.

— А ну, сыграй еще раз.

Я сыграл несколько раз подряд, чтобы Женька наконец разглядел эту самую тучку.

Но странное дело, чем больше я играл, тем больше убеждался, что ничего грозового в моей партии нет.

— И не сомневайся, Федя. Я эту симфонию, из которой твоя партия, знаю всю наизусть — вдоль и поперек.

— Всю симфонию? Наизусть? Да я четыре строчки учил целых три часа и то не запомнил на память!

— Не веришь? Говорю тебе, что всю знаю — нота в ноту. Я хожу на каждую репетицию оркестра. Вот и запомнил. Хочешь, просвищу?

— А если кто услышит?

— Подумаешь. Сам Геннадий Максимилианович на репетициях свистит. Как дойдет до того места, где должна быть твоя партия, так сразу и начинает свистеть. Пока, говорит, нет фагота, я его буду заменять.

— И в его свисте нет ничего грозового?

— Ни капельки. Свистит себе и улыбается. Шесть раз одно и то же. Я даже запомнил, где должен вступать фагот.

Я растерянно пожал плечами: «А куда же делась моя тучка грозовая?»

Женька сказал, что даст мне знак, когда вступать, и начал свистеть.

Я приготовил фагот и стал ждать. Я слушал, как свистит Женька, и старался не прозевать вступления. Наконец Женька подал мне знак рукой, и я вступил.

Потом я замолк, а он продолжал дирижировать.

Он свистел и дирижировал, а когда не мог достать свистом слишком низких или высоких звуков, то начинал петь, а когда и этого не хватало — разве оркестр свистом да пением заменишь! — Женька начинал мычать и дирижировать всем туловищем.