Эдуард Вильде - Мои первые «полосатые»

— Поздоровайся же, наконец, Ээди, с молодым барином и шаркни ножкой! — вдруг пробудил меня от размышлений резкий голос баронессы.

Но я не знал, что значит «шаркать», и предпочел этого не делать, а по простоте душевной протянул руку. Я забыл снять картуз, и, так как не понял слов матери, шептавшей мне что-то, — она, к стыду моему, сама сняла с меня шапку, которую снова надела лишь после милостивого разрешения баронессы. А маленького барина вовсе не заставляли шаркать ножкой, снимать шапочку и вполне успокоились на том, что он нехотя сунул мне свою маленькую белую ручку.

Я привык без стеснения выражать свои чувства и шепнул матери:

— Гляди, какие у маленького барина красивые игрушки и одежда! — При этом я с ударением произнес «маленький барин», и мать хорошо поняла мой упрек.

— Ну да, — тоже шепотом ответила мать, — ведь это господское дитя.

— А почему мы не господа?

— Глупый мальчик! Потому что мы слуги.

Этот ответ ничего не разъяснил мне, и я хотел было продолжить свои расспросы, но мать приложила руку к моим губам, вытерла уголком передника мой нос и велела играть с барчуком. Затем мы получили от баронессы точные указания, где нам играть и как далеко мы можем отходить от господского дома. К нашему величайшему огорчению, нам было строго-настрого запрещено приближаться к пруду за мызой.

Первый день наших игр миновал довольно счастливо. Чтобы господские дети были паиньки, чтобы они никого не били и не толкали — этого я, общаясь с барчуком, правда, не заметил. Уже в первые полчаса он принялся швырять мне лопаткой песок в глаза, заехал своей тачкой прямо под ноги, и я растянулся на животе; иногда же он развлекался тем, что таскал меня за волосы. Памятуя о наказе матери и держа в голове «что-нибудь красивое» — ожидаемый подарок баронессы, я молча глотал слезы и смиренно сносил все. Вечером в награду за свои мытарства я получил от барыни тоненький ломтик сдобной булки.

Сами понимаете, я почувствовал себя несколько разочарованным, и дела барчука на следующий день пошли хуже, чем накануне. Когда он кидал мне песок в глаза, я проделывал с ним то же; когда он опять наехал на меня своей тачкой, я лопаткой свалил его с ног, а когда он пытался таскать меня за волосы, я хватал его за уши, — его стриженые волосы были для этого слишком коротки, уши же — в самый раз. Бедняжка каждый раз поднимал адский крик, но, к счастью, господ в этот день не было дома, и он не мог на меня нажаловаться.

На третий день случилось нечто такое, что положило внезапный трагический конец моей блестящей карьере товарища по играм молодого барина. Барчука мучило непреодолимое желание пойти к пруду и, как оказалось потом, влезть в самый пруд — вопреки строжайшему запрету. Но молодой барин этого желал, а я, по приказанию матери, обязан был исполнять его желания, к тому же я и сам был непрочь — так что оснований противиться барчуку у меня не было.

Кроме того, наша прогулка была совершенно безопасна: вода в пруду едва доходила до колен, все же остальное состояло из густой грязи, в которой извивались черные пиявки. Там никто не мог утонуть! Я сам частенько плавал на «корабле» по этой луже вдоль и поперек. Кораблями мы, дети слуг, называли старую, отсыревшую дверь и крышку от чана, которые мы когда-то совместными усилиями затащили в пруд из винокурни. Отталкиваясь шестами, мы совершали на них морские путешествия.

Барчук и я вскоре оказались на «кораблях» — он на двери, я на крышке от бочки. Отталкиваясь шестами, мы плавали в полное свое удовольствие, и если бы Америка не была уже открыта, мы, наверно, открыли бы ее. Но «океан» для таких героев, как мы, оказался слишком мал — мы избороздили его во всех направлениях и принялись открывать новые увлекательные стороны матросской жизни. Открывателем стал барчук. Он принялся плескать в меня водой, орудуя шестом. Он действовал так ловко, что моя ситцевая рубаха насквозь промокла и покрылась грязными пятнами.

«Ну ладно, коли хочешь морского боя, пусть будет бой!» — подумал я и привел свой корабль в боевую готовность. Затем заговорили пушки.

Моя смелость сначала привела маленького барина в замешательство, потом он принялся взывать о помощи и в конце концов запросил мира. Я согласился. Но барчук тут же вероломно нарушил мир. Он подтолкнул корабль к моему, они стали у самого берега бортом к борту, и, раньше чем я успел разгадать его коварный замысел, он сбил шестом мой картуз в воду и так крепко стукнул меня по голове, что у меня посыпались искры из глаз.

Коварство противника взывало к отмщению! Разъярившись, словно раненый лев, я вырвал оружие из рук вероломного врага, перескочил на его корабль и вступил в рукопашную, ужасы которой не поддаются описанию.

Помню только — твердая почва вдруг ускользнула из-под наших ног, угольно-черные волны сомкнулись над нашими головами и на какое-то время воцарилась глубокая тишина…

Когда у меня в глазах немного прояснилось (потребовалось немало отчаянных усилий, чтобы счистить грязь с лица), я увидел, что у моих ног, в грязи, кто-то барахтается. И как барахтается! Так барахтается существо, попавшее в смертельную беду. И этим существом был наш злополучный барчук…

У меня забилось сердце: случилось что-то неладное. Я молниеносно схватил барахтавшегося за голову, наверно — за голову, и, собрав все свои богатырские силы, стал вытаскивать его на берег. Мой несчастный противник был нем как рыба. И не удивительно: рот его был забит липкой тиной.

Мои спасательные работы увенчались успехом. Скоро барчук стоял на берегу на своих собственных ногах. Но — боже мой! — такого «рыцаря печального образа» [1] Имеется в виду герой Сервантеса Дон Кихот. я видел впервые в жизни. Этот человечек, который стоял передо мной, согнувшись в три погибели, напоминал не молодого барина, а скорее жалкого вороненка, потрепанного собаками и вытащенного из грязи. Его туфли с серебряными пряжками, его нарядный матросский костюмчик с золотыми якорями и белоснежным воротником — все это словно окунули в котел со смолой, а на черной поверхности пруда его бескозырка с золотыми буквами и мой двадцатикопеечный картуз плыли наперегонки в Америку!.. Что и сам я выглядел не лучше, что моя розовая рубаха и кубовые штанишки отяжелели от воды и грязи — этого я в порыве сострадания к барчуку не приметил.