Наум Ним - Господи, сделай так…

— Пацаны, — попросил Серега, — давайте поначалу чего-нибудь побольше картошки. Страшно ведь…

— Может, арбуз? — предложил Тимка.

— Арбузов няма, — сказал Мешок, — но есть кочан капусты.

Он притащил из погреба кочан, и мы установили его на Серегиной голове. Серега мужественно стоял, закрыв глаза, и только правое колено его мелко дрожало. Мешок стрельнул, и камень с хрустом пробил кочан, вылетев с другой его стороны с капустным шмотьем впереди себя.

— А это не хуже Вильгельма Теля с его луком, — обрадовался Тимка красочному зрелищу.

Было решено найти зрителей и провести пробный показ номера. Серега совершенно справедливо предложил нам троим бросать жребий на сына перед каждым новым выстрелом. Жребий опять выпал на него.

Предвечерние улицы были пустынны, но, свернув на свою, я увидел компанию взрослых пацанов на бревнах, сваленных у калитки нашего соседа Трофимова. Скоро из этих бревен сосед нарежет столбики для новой ограды, а пока на них удобно сидеть за неторопливой вдумчивой беседой, или шлепать по ним старыми пухлыми картами, или острым ножом вырезать по коре свои инициалы… Пацаны шлепали картами.

Мы решили, что эта компания вполне подходит для первого выступления, и я пошел к ним объясниться. Пошел совершенно безбоязно, потому что все они — с нашей улицы, и кроме того, среди них сидел тот самый Толян, у которого я вчера и выменял его классную рогатку…

— Чой-то я не понял, салага, — сплюнул Толян на бревно. — Ты мне предлагаешь заплатить рубль за то, что я посмотрю, как ты стрельнешь из моей рогатки?

— Не рубль, а десять копеек, — напомнил я ему про реформу денег, которую провели в начале года, чтобы мы ходили в кино всего за десять копеек, а не за целый рубль, как ходили раньше.

— Не важно: по-старому — рубль, — стоял на своем Толян.

Подошел Серега и рассказал про Теля, яблоко и демонстрацию меткой стрельбы. Толян слушал, поплевывая и подмигивая своим приятелям. Потом взялся дурковать.

— Эт вон — твой Тель? — Он указывал концом ножа на Мешка и ждал, пока Серега кивнет. — А эт вон — яблоко? — Он указывал на кочан в руках Тимки… — А ты, значит, будешь изображать сына вон того Теля? — Он снова указывал на Мешка…

Пацаны на бревнах хохотали вповалку, дрыгая ногами в воздухе.

— Слушай сюда, сынок, — Толян нацелил свой нож в Серегин лоб, — ставь на свой кочан тот кочан, который у тебя за яблоко, и я покажу тебе, кто тут настоящий Тель.

— Нашел дурака, — отказался Серега. — Как стреляет наш Мишка — тебе век не стрельнуть.

— Ладно, салага, — сощурился Толян, — сейчас я тебе покажу, как надо стрелять. А когда я с первого раза собью вашу капусту — с вас, салабоны, рубль, пон я л?

Тут он нас припер — не откажешься, ведь мы сами только что предложили ему то же самое.

— Не рубль, а десять копеек, — уточнил все сразу Серега.

— Ну, я и говорю — рубль по-старому. Коляка, — скомандовал он приятелю, — бери кочан и становись к забору напротив.

— Да ладно тебе, — пробовал отнекнуться Колька, — посмеялись и будя…

— Сказано, становись. — Толян уже не смеялся, а злобно щурился. — Дай-ка сюда мою рогатку, — велел он мне.

— Это моя рогатка, — напомнил я.

— Твоя-твоя, — согласился Толян. — Не ссы — стрельну, рубль получу и верну.

Колька, трясясь от страха, стал к забору напротив бревен и поставил кочан на голову. Кочан упал. Колька поставил снова и остался держать кочан руками, все выше поднимая его над головой.

— Не трясись, — процедил Толян приятелю, растягивая резину.

Свист камня, Колька с кочаном над головой, звон разбитого стекла в доме напротив, рогатка у бревен на земле и — никого на бревнах. Сиганули за угол — как провалились. Оглянулся — и Кольки нету. Серега успел подобрать рогатку, передать мне, нацелиться бежать, а мы с Тимкой и Мешком ничего не успели. Набежавшие отовсюду соседи взялись нас трясти, перешвыривать из рук в руки и вытягивать рогатку у меня из-за пазухи…

По настоятельному совету дяди Саши каждому из нас назначили домашний арест, и если руководить нашими внедомашними забавами родители не могли, то запретить покидать дом было вполне им по силам. После некоторых пререканий о том, входит ли, например, сарай в понятие домашний арест или не входит, моя матушка приказала: “За забор — ни шагу”. Пришлось подчиниться. Каникулы пропали напрочь.

В основном я торчал в доме. Читал с утра до вечера — сидя, лежа, за столом, на пороге в створе открытой на улицу двери, на крыше дома и на крыше сарая, снова в доме. Матушка то и дело спотыкалась об меня, чертыхалась и — раз уж случилось — очередной раз объясняла, что я уже загубил ее жизнь, а сейчас пытаюсь загубить свою, но она мне этого не позволит…

Когда начинало темнеть, в дом набивались соседки. Они приносили с собой скамеечки и табуретки, плотно рассаживались перед телевизором и глядели все подряд, бесшумно смахивая семечную шелуху в аккуратные ладошки, иногда коротко всхрапывая и тут же просыпаясь — усталые, наломавшиеся на работе и по дому до гуда в ногах, они пересиливали дрему и сидели чуть ли не до окончания передач, чтобы потом уже, зная, что ничего интересного не пропустили, вернуться к недовольным своим мужикам и еще полночи проедать им плешь покупкой своего телевизора. На меня соседки поглядывали с испугом и очень жалели мою матушку, которой достался такой неслух, а сами тихо радовались, что ихних детей милиция не арестовывает на домашнее заключение, хотя у ихних детей мамки совсем даже и не учительницы, а простые работящие женщины.

На нашей улице телевизор появился у нас у первых, и потому приходилось нести эту ношу принудительного гостеприимства. Я старался на этих собраниях не присутствовать и насматривался разными передачами днем в воскресенье, когда соседкам, занятым домашними хлопотами, было не до телевизора, но иногда на несколько минут останавливался позади всех в двери и коротко ухватывал от какой-нибудь программы. Меня бесило тупое равнодушие моих земляков, с которым они походя комментировали увиденное, но правила гостеприимства, даже насильственного, не позволяли выказать это свое отношение, и я уходил из “зрительного зала”.

Вся страна в светлом воодушевлении поднимает целину, рвется в космос, а они только и знают, что копохаться в своих грядках.

Я сгорал завистью к очень симпатичным парням и девчатам из телевизора, которые в прекрасном порыве плечом к плечу все это поднимают и покоряют, и очень боялся, что на мою долю не останется ни этого воодушевления, ни этих целинных земель. Было понятно (и обидно), что мои односельчане никогда в жизни в трезвом уме (тем более в нетрезвом) не попрутся плечом к плечу чего-то там двигать, менять, переделывать, а если их и погонят на это какой-нибудь силой, то и тогда всяк постарается пристроиться наособняк и чуточку с краю…