Наум Ним - Господи, сделай так…

— Меня там чуть не кастрировали, — набросился Тимка на Серегу, когда мы все жданки прождали и ни на что хорошее уже не надеялись, потому что Тимка не появился и после того, как Серега по-уговоренному свистанул во всю мочь, увидев, что доярки плетутся на вечернюю дойку, лениво сплевывая вечные жалобы вперемежку с вечной же семечной лузгой.

Первой в коровник втиснулась необъятная Домна Ивановна и застыла, не в силах уразуметь, что этот паршивец пытался сотворить с драгоценным аппаратом для автоматической дойки. Уразумела, когда Тимка ошалело вскочил, схватившись застегивать штаны.

— Да тя убить мало, распутник! — завопила она. — Девки, держите его — мы сейчас этому дрочиле всю его дрочильную механизму пообрываем. Это ж надо таку пакость удумать. Нам дойку доить пора, а теперь из-за этого паскудника придется усю систему отмывать…

Тимка бегал, перепрыгивая из одного стойла в другое и пытаясь укрыться за коровами от разъяренной Домны Ивановны. Буренки шарахались и взмыкивали, доярки хохотали, Домна ревела и пыталась дотянуться до Тимки, Тимка молил:

— Бабоньки, вы чего?.. Я же — ничего… ей-богу, ничего не сделал… он у меня не влез…

— Правда-правда, — сквозь хохот подтвердила Аннушка, опознав вредителя. — Поверьте мне… Эта механизма ни в каком состоянии никуда не влезет…

— Так уж и никуда? — справедливо усомнилась Домна, притормозив свои догонялки…

— Ну, тут им сразу стало любопытно, — бахвалился перед нами Тимка, — и они перестали меня убивать, а стали совсем наоборот… — Тимка прижмурился самодовольным котярой и вроде даже замурчал.

— Что — наоборот? — Мешок пытался вернуть Тимку из сладостных воспоминаний обратно к нам.

— Ты еще маленький, — хохотнул Тимка. — Подрастешь — расскажу.

— Да ну тебя, — отмахнулся Серега. — Брешешь, как всегда.

Врал Тимка или не врал, но с того дня он частенько захаживал на молочную ферму, чтобы, по его словам, “молочком побаловаться и вообще…”.

Нам за Тимкой никак было не угнаться. Хотя бы уже потому, что он, в отличие от нас, предпочитал не подходящих себе по возрасту девиц, а вполне взрослых барышень, и более того — замужних.

— Меньше хлопот и мороки, — снисходительно объяснял он. — А главное — всяких радостных неприятностей.

Событие, на которое намекал Тимка, случилось в каникулы после восьмого класса. При школе организовали летний трудовой оздоровительный лагерь, куда позаписали всех поголовно, потому что за работу воспитателями в этом лагере нашим учителям платили еще одну зарплату. Довольно скоро установилось взаимовыгодное равновесие: мы приходили с утра на школьный двор и после линейки с разными правильными словами куда-нибудь исчезали, или не исчезали, а вместе с остальными солагерниками отправлялись на озеро, или сначала исчезали, а потом уже приходили на озеро. Лагерь не мешал нам отдыхать, а мы не особо мешали учителям в их дополнительном заработке. Иногда даже соглашались пару часов чего-нибудь пополоть на колхозном поле. Бывало, приходили в лагерь ко времени обеда, но чаще игнорировали и его — очень долго да еще и строем: строем ждать своей очереди перед поселковой столовой, где нас кормили, строем в столовую и даже есть — тоже строем и по командам.

В успехе всего этого придуманного учителями мероприятия отчитывались колхозными благодарностями, доказывающими исполнение лагерем его необходимой трудовой составляющей, и приростом живого веса лагерников, который был единственным показателем оздоровления школьников. На первом месте по приросту и оздоровлению красовались две девятиклассницы, но ближе в зиму открылась, по словам директора, “радостная неприятность” — девятиклассницы были беременны. Скандал кое-как замяли, хотя девицы так и не выдали “паскудника, который своей безмозглой головкой покусился на святое — на труд и здоровье всего подрастающего поколения”. Директор имел в виду светлую идею летнего школьного лагеря, который так больше и не открывался. Тимка недоумевал, причем здесь трудовой лагерь, если вся эта невезуха приключилась еще до летнего лагеря, во время учебного года, и с той поры он почти полностью переключился на взрослых барышень в немалой степени и потому, что им хватало ума, так недостающего его безмозглой головке…

К концу девятого класса Тимка довольно плотно пристроился к роскошной Татьяне, недавно радостно выскочившей замуж, необыкновенно расцветшей за короткое время счастливого супружества и практически овдовевшей при все еще живом муже. Ее муж Проша работал инженером на яновском спиртзаводе и был, наверное, единственным непьющим мужчиной во всей нашей округе. Несмотря на Прошину оголтелую страсть к изобретательству, все женщины поселка тыкали его примером в хмельные зенки своим мужьям и, может быть, этим и сглазили.

Проша изобрел какой-то чудо-агрегат для родного завода, но там его похвалили-пожурили и посоветовали не забивать ни свою, ни их руководящие головы всякой чепухой, а работать по утвержденной еще более умными головами технологии. Проша обиделся и усовершенствовал свое изобретение до портативного самогонного аппарата, выдающего чистейший продукт всего с одной перегонки и независимо от той дряни, из которой этот продукт производился.

Народ изобретение принял. “Чистый огонь”, — одобрительно похваливали земляки получаемый напиток и тиражировали Прошин аппарат с невиданной скоростью. Дядя Саша сбился с ног и сорвал голос, рапортуя по инстанциям о чрезвычайной ситуации. Прошу вызвали на партком завода, где на него кричали и топали ногами за то, что он похитил и передал в темные народные массы изобретение завтрашнего дня, безраздельно принадлежащее заводу, потому что в его лоне и было изобретено. Проша бледнел, спорил, не соглашался, кричал и переволновал свою голову так, что в ней что-то взорвалось. Проша упал практически замертво, избежав этим разных неприятностей, загодя заготовленных парткомом в уже напечатанном решении.

В больнице Баканов сказал загадочное слово “инсульт” и беспомощно развел руками. Татьяна свозила мужа в больницу районного центра, потом областного и в конце концов привезла домой, где он с тех пор и лежал, прикованный к недавно еще их общей счастливой кровати.

Татьяна с горя пристроила к делу мужнино изобретение и каждый день пила с ним на пару, всхлипывая под Прошино мычание.

— Вы его убиваете, — пытался образумить ее Баканов. — Вы разрушаете его печень.

— А зачем она ему? — хмельно отмахивалась от доктора Татьяна.

Вот к ней и повадился шастать Тимка.

“Явился орелик”, — хмуро встречала Татьяна своего малолетнего хахаля и сторонилась от двери, давая тому пройти в дом. Там они сначала поили из чайной ложки Прошу продуктом от его чудо-агрегата и уединялись по своим делам, а Проша начинал так сильно мычать и стенать, что не оставалось уже никаких сомнений в стремительном и смертельном разрушении его печени, а может, и еще чего-то в придачу.