Наум Ним - Господи, сделай так…

Мешок явно заговаривался, и я вспомнил давние свои опасения по его поводу. Но даже если он и немного того… немного не в себе — в этом же ничего страшного? У каждого свои тараканы. Мешок сдвинут на праведности и переживает, что сошел с дистанции. Интересно, кого это он считает здесь новым праведником? Неужто сам кому-то поручил — будешь вот вместо меня? С такими разговорами можно и на дурку угодить…

Я поделился своими сомнениями и страхами за Мешка с Серегой, который провожал меня до самого поезда. Мы сидели в привокзальном сквере, заросшем кустарником в не продраться, и распивали на посошок.

— Не боись — это он со мной говорил, — успокоил меня Серега.

— И что ты?

— Вижу, Мешок совсем умом попятился, ну и согласился, чтобы его не расстраивать. У всякого свои заскоки — я этого насмотрелся, а Мешковые еще не из самых диких. К тому же это наш Мешок, как же не согласишься?

— На что согласился? — не понимал я.

— Ну побыть вместо него, — засмеялся Серега. — Вроде Божьего разведчика и подручного…

— Вроде шныря? — подколол я.

— Вроде того, — прихмурел Серега. — Но — у самого Бога, — нашелся он.

— И что надо делать?

— Да ничего не надо делать, — отмахнулся Серега. — Надо дать Мешку возможность успокоиться, собрать расстроенные мозги в пучок, жениться, сладить хозяйство…

— Ну тогда за твою праведную жизнь, — предложил я заключительный тост.

— Не хохми, — чокнулся Серега, дотронувшись бутылкой до моего лба. — Моя правильная жизнь — это и есть почти и праведная… Тем более что, наверное, скоро я буду в законе…

С тем я тогда и уехал, на всякий случай перебирая в памяти знакомых, которых можно будет поднять, если Мешку понадобится срочная медицинская помощь.

Лет через двадцать Мешок вытащил меня в Богушевск полуночным заполошным звонком. Он и встретил меня у поезда, и, пока мы ранним утром шли по упрятавшемуся под кроны деревьев поселку, сбивчиво рассказывал про свои сумасшедшие фантазии о порученном ему служении, и упрашивал подменить его на время, потому что ему как раз сейчас ну никак не с руки и нет никакой возможности оставить своими заботами семью, дом, детей…

— Несколько лет всего, а?.. Вот дети подрастут — и тогда ладно уж… Тогда — пусть вся моя жизнь — прахом, и я обратно стану рулить… Ну пару лет хотя бы?..

Я накрепко помнил, что с двинутыми умом спорить не надо, и отмалчивался, еле сдерживаясь, чтобы не фыркнуть — настолько нелепым было сочетание этого громилы, его лепета и его же выдумок космического масштаба. Я присмотрелся к Мешку, и напрочь ушло всякое желание фыркать и насмехаться над ним. Ему вправду было очень плохо.

Ну и что мне теперь делать с Мешком? Можно, конечно, врезать его сразу по лбу отрезвляющими словами, но какой в этом толк — он же не услышит? А если он с этим своим бредом обратится к кому другому? Его же мигом определят в психушку и — до конца жизни. А как тогда его жена?

— Как Нина? — попробовал я переключить Мешка с его сумасшествия на что-то реальное.

— Замечательно. — Мешок прижмурился. — Просто замечательно… Вот я и говорю — нельзя ей сейчас… никак нельзя, чтобы ее — в поруху, в развал… Все же развалится…

Мешку послышалось в моем вопросе про Нину какое-то отдаленное согласие, и он заспешил, добивая меня новой порцией убедительных для него резонов.

— А потом я ее подготовлю… Потом она поймет… Дети подрастут…

— Через пару лет еще не подрастут. — Я, кажется, начинал вилять, так и не решившись открыть Мешку правду про его, мягко сказать, ненормальности. — У тебя младшему сколько?

— Пять, — прошептал Мешок. — Уже пять… Зато старшему девятнадцать… А через пару-тройку лет старшие смогут присмотреть за младшими, и я им ни к чему…

— Ну ты прямо как Шидловский. Помнишь? — попытался я перевести разговор.

— Скажешь тоже. — Мешок улыбнулся и стал прежним. — Мы же — не кажный год.

— А что мешает? Сил нету? Или желания?

— Этого — навалом… Как Бог дает — так все и получается… По-моему, хорошо получается… Но это — пока можно заниматься собой… Пока не надо отвечать за всех, — вернулся Мешок в свою придурь. — Так что скажешь? Поможешь?

Я отмолчался до самого дома, где Мешок на какое-то время оставил меня в покое и в полное распоряжение Нины, а сам занялся ежедневными хозяйственными тяготами, которые совершенно наглядно были ему совсем не в тягость. Владения Мешка могли бы посоревноваться с памятными из детства роскошными владениями Домового. Я глядел через окно на ухоженную теплицу, в которой именно сейчас крутился Мешок, отбивался от его малолетних симпатичных отпрысков, вполуха слушал Нину, которая ладно справлялась с утренними домашними хлопотами, собирая завтрак, приглядывая за детьми, прибирая в уютной комнате, — все сразу и все между делом да без натуги.

“Ты говоришь — любовь… Кака така любовь? Выдумки одни. Это ваш Тимка и такие, как он, напридумают с три короба, чтобы блудить без совести… У нас — семья. Хозяйство надо доглядать, детей поднимать — тут не до глупостей… Михась говорил, что ты драники любишь. Я к его приходу напеку, чтобы с пылу с жару. Так смачней будет. Он тоже драники любит. Он мне, чтобы бульбу тереть, даже прибор специальный купил, но я все равно руками — так привычней, да и смачней получится… А название-то, название у того прибора — смехота и срамота: блендер называется. Это ж кто мог такое название придумать? Только Тимка ваш и мог… Вот он, охальник, все время про любовь — ему только того и надо. А у нас — кака любовь? И за что, скажи на милость, можно, например, вашего Мешка любить? Он же и слова ласкового не скажет… Все молчком. Хочешь ему что сказать, а — его и нету. Только что был и снова — то в сарае, то в огороде: ходит, ладит, бормочет что-то… Мы вот из-за его выдумок и мясной вкус позабыли. Нельзя, говорит. А как телку сдавать идет — прям плачет, чисто дитя… Хорошо еще, что его выдумки на курей да утей не касаются… А начну говорить, почему нельзя как у людей, чтоб свинок держать? Свинки — это ж такое подспорье было бы. Молчит… Если хоть и заболит что, все одно — молчком… Вот и домолчался. Сёлета сердце ему прихватило так, что на “скорой” увезли. А у меня все и оборвалось сразу. Меня к нему не пускают, так я рядышком — в коридоре. Баканов гонит домой, а куды мне идти, если Михась мой туточки — за стенкой мается? Дети там же при мне, но понятливые они у нас — тихо мышатами жмутся и голоса не подают, чтобы не выгнали нас оттель… Я тогда впервые молиться стала. “Господи, — говорю, — пусть он оклемается. Если Тебе надо, — говорю, — пусть он хоть и больным на завсегда останется, а я за ним ходить буду — только не забирай его от меня”… А ты говоришь — любовь… Глупости одни, а надо просто жалеть один одного, вот и вся любовь… Нет, ты не подумай, мы, известное дело, любимся с Михасем — да еще как любимся… Только знаешь, я думаю, что Бог — если Он есть — все это придумал специально, чтобы люди перед ним не зазнавались. Чтоб не кичились умом или чем еще. Чтоб помнили, откуда они все и как они принуждены любиться… Срамно ведь — честное слово… Хотя, конечно, радостное дело, кто ж спорит? Очень радостное, но все одно стыдное — не напоказ…”