Константин Сергиенко - Дни поздней осени

Он не приехал вчера. И сегодня его еще нет на даче.

Такая тоска охватила. Вдруг он совсем не вернется? Вдруг останется с той и забудет меня навсегда? Бродила как неприкаянная. Наши готовятся к переезду, укладываются понемногу. Мама пыталась запрячь в работу меня, но я уклонилась, сославшись на головную боль. Да, последнее время голова частенько болит. И это от беспрестанных мыслей. Как там у него в больнице? О чем они говорили, чем это кончится для меня? Пыталась представить ее облик, к зеркалу подходила, рассматривала себя. Картина безрадостная. Цвет лица блеклый, глаза потухшие, под ними круги. Сама от себя отшатнешься.

16.30. Еще раз была на Черной даче. Не приехал. У меня испортился аппетит. Мама спросила, почему не ем. Я снова про головную боль. Забеспокоились. Стали меж собой говорить, что голова у меня болит слишком часто. Надо показаться врачу. Надо, конечно, надо. Надо показаться врачу. Только где вы найдете такого, который бы меня излечил? Который бы вынул из меня беспокойство, страх и тревогу? Вставил на их место уверенность. Который бы меня излечил. Да нет же, не то слово. Который бы нас обручил . Мама и тетя Туся, где вы найдете врача, который лечит кольцами? Маленькими колечками, на свет горячими, на ощупь холодными. Он надевает кольцо на палец и тотчас излечивает от головных болей, от приступов страха, от тошноты, от астмы, от гриппа и воспаления легких. От дальтонизма и клаустрофобии, от мании преследования и мании непонимания, от одиночества и молчаливости, от неустроенности и бессонницы, от литературной болезни по имени преждевременность . И даже слово «преждевременность» он лечит от чрезмерной длительности и разреженности, когда его пишешь вразрядку. Ах, мама, если бы ты знала, как я люблю его. Как мне тоскливо сегодня, как я боюсь его потерять. А ты любила кого-нибудь, мама? Кого ты любила, папу? Разве любовь кончается простым нахождением подле друг друга? Почему все так тускло между тобой и папой? Ах, мама, если б ты видела нас . Когда мы вместе, звезда опускается с неба и садится мне на плечо, как птица. Когда мы вместе, старый рояль превращается в венского музыканта и радуется нашей любви. Веришь ли, мама, в гости к нам ходят Глан и Джей Гетсби. Они называют меня Единственной. Да, да, Единственной, которая не изменяет. Ты ведь знаешь, как эти люди любили. И за свою любовь они поплатились жизнью. Но они не упали духом. Им хочется встретить такую любовь, которую всегда искали. И вот они ходят к нам, глядят на нас, утешаются. Они называют меня Единственной, которая не изменяет.

Да, мама, да. Я люблю его беззаветно. И буду ему верна всю жизнь.

22.30. Тошно мне, тошно. Переезд послезавтра. Если он вдруг не вернется, значит, все. Значит, кончено и больше мы не увидимся никогда.

Был красный закат. Говорят, такие закаты к ветреным дням, к перемене погоды. Но мне кажется, красный закат к перемене жизни. Он красный, горячий. Страдальчески красный с черными перьями облаков.

В этот вечер он вернулся на дачу. Вернулся, чтобы завтра уехать снова. Лицо его в озаренье заката казалось воспаленным, в глазах блестели тревожные огоньки.

— Красный закат, — сказал он.

Мы сидели в полукруглой беседке, покосившейся, с проваленным полом. Безумно кричали галки.

— Тебе не холодно? — спросил он. — Вечер холодный.

Он был уже несколько раз в больнице. Она тяжело больна, и надо помочь. Пока она там лежит, он будет ее навещать, для этого переедет в Москву.

— Мне кажется, на всей земле сейчас пусто, только одни мы с тобой. Смотри, по небу разлито одиночество.

Он обнял меня и прижал к себе:

— Нам невозможно с тобой разлучиться.

— А как же она?

Он не ответил.

А небо густело, и вот уже оно было кровяным сгустком. Зловеще горели окна, и крыша сумрачно накалилась.

— Мы обручимся с тобой в последний день августа. Мне удалось договориться опять. Не опоздаешь?

Мы выбрали место встречи снова у Пушкина в те же три часа, словно хотели проверить судьбу. Сбой она допустила или вершила свой замысел.

— Неповторимый закат. Ах, Маша, сегодня мне что-то тревожно...

Внезапно он заговорил о ней .

— Не могу сказать, что она обрадовалась моему появлению. Скорее испугалась. Сжалась в комок, запряталась в одеяло. Словно ждала наказания. Она очень больна. У нее глаза измученного ребенка. Мне было жалко, ужасно жалко ее. И еще больше жалко оттого, что всего лишь жалко . Что с прошлым покончено, что могу только жалеть ее, но уже не любить.

Здесь он остановился, как бы прислушиваясь, нет ли фальши в словах.

— Я буду носить ей еду и книжки, буду ее навещать. Человека нельзя приговаривать к одиночеству. Теперь она совсем одинока.

— А где же ее родные? Вы говорили о дружной семье.

— Распалась семья. Сначала умерла бабушка, за нею дед. Он был главою семейства, значительный, интересный человек. До конца своих дней трудился над тем, чтобы все были вместе. Сохранял иллюзию большого дома. Я-то, признаться, его не любил. Мы в убеждениях расходились, и домострой его был мне не по душе. Умер дед, а там и отец с матерью разошлись. Сестра у нее человек любопытный, своеобразный. Она-то как раз добилась больше других, дело свое хорошо изучила, уехала в глушь преподавать. Словом, разлетелись в разные стороны, квартиру огромную разменяли, встречались от случая к случаю... К самостоятельной жизни она оказалась неприспособленной, да и я был, признаться, плохим семьянином. Накопились бытовые проблемы. Она человек идиллический, со стремлением к красоте и неумением красоту эту выявить в простой жизни. Мы начали отдаляться друг от друга, возвышенное затушевалось, и наконец она объявила: «Я всегда любила другого». Отчаянный рывок к возвращению былого. Бунт и протест. Я совсем не уверен, что она и вправду кого-то любила, но могла лелеять иллюзию, хранить в душе красивый мираж. Ей всегда не хватало возвышенного, и за это возвышенное она порой принимала ложное, несостоятельное.

Он говорил с увлечением, жестикулировал. Я снова заметила, как он отдаляется от меня.

— Да, теперь она похожа на измученного ребенка, — сказал он задумчиво. — Ребенка, натворившего глупости. Убежавшего из дому и заблудившегося на первом километре пути.

— По-моему, вы ее любите, — пробормотала я.

Он усмехнулся горько:

— Да, я любил...

Он взял лицо мое в руки.

— Послушай, что я скажу. Ты снишься мне с детства, с тех самых пор, как стал помнить сны. Да, да, в белом платье и с книгой, как я увидел тебя. Тот сон был такой, тот первый мой сон. Я шел по темному саду с яблоком, и мне было страшно. Я побежал к дому, вскарабкался на крыльцо, потянулся к ручке, не смог достать. Но вдруг распахнулась дверь, и вместо темноты я увидел озаренную солнцем комнату, кресло, а в нем в белом платье тебя. Ты повернулась ко мне, посмотрела...