Array Array - Марина

— Как знаешь. — Он опять целует меня.

На этот раз я отвечаю, но только потому, чтобы он уже наверняка не обиделся.

У своей парадной я вхожу в телефонную будку и звоню Альке домой.

— Алька, ты что делаешь?

— Голову мою… Ты вытащила меня из ванной…

— Идем?

— Сейчас обсохну над газом.

Через пять минут она выходит, и мы идем на мост.

Ночью я не сплю и думаю о том, что еще больше люблю его. И завтра… А все, что было сегодня, тоже было счастьем.

Я говорю ему слова, придуманные за ночь, но не чувствую их веса. Я говорю еще больше, чтобы и себя и его уверить в том, что не лгу: я слишком много опять говорю и вижу, как пустеют его глаза. Да и сама я себе не верю, потому что все, что казалось мне вчера правдой, — сегодня ложь.

Потом, когда он ведет меня домой, когда я вижу, какими взглядами провожают его встречные женщины, я опять начинаю чувствовать то, что вчера ночью, но говорить об этом уже нельзя, да и он как–то странно хмур, будто ему со мной просто–напросто скучно. А все считают меня веселой.

Ну, не веселой, так хотя бы не занудой. Но с ним я не могу быть такой, как со всеми. С ним я хочу быть как с Алькой. Когда ей говоришь «пошли», она идет, когда я молчу — не лезет с разговорами, мне не надо ей чем–то казаться, я могу позволить себе роскошь быть самой собой.

А он? Нет, он, конечно, знает, когда меня надо поцеловать, когда надо еще раз сказать, что я солнышко, но он ничего не знает про мой мост, он слишком высоко вымахал от земли, чтобы видеть на ней битые цветные стеклышки — сокровища моего еще совсем недавнего детства.

Мы стоим в парадной.

— Что с тобой? — говорит он.

— Не знаю.

— Тебе хорошо со мной?

— Не знаю.

— Значит, хорошо без меня?

— Плохо.

— В чем тогда дело?

— Просто в том, наверное, что ты не приходишь ко мне, когда я помираю без тебя…

— Как это не прихожу?

— Ну так: у нас все слишком правильно — назначаем свидание, встречаемся, идем в кино или в кафе. А вот среди ночи ты никогда ко мне не прибежишь; ну зачем прибегать, ведь правда?

— Ты еще совсем девчонка!

— И слава богу. А у тебя, наверное, все это уже было… Ты не любишь, а ухаживаешь… Ты ко мне относишься не как к женщине.

— Тебе же будет хуже, если я дам себе волю…

— Пусть мне будет хуже, но я хочу, чтобы ты любил меня, а не жалел… Когда любят — не жалеют.

— Тогда поехали…

— Как, прямо сейчас?

— Да, сейчас…

— А дома?

— Я позвоню и скажу им, что увез тебя.

— Не надо.

— Нет, позвоню!

— Не надо.

— Ну, как знаешь…

(Это опять дань моей так называемой независимости: родители не будут спать, Алька сойдет с ума. Конечно, Альке можно позвонить, я позвоню, но мама… Отец и так болен. А он? Ведь он же взрослый, как же он не догадается, что я запрещаю ему звонить ко мне только для того, чтобы он сам, сам это сделал. Вот отошел бы на минуточку, зашел в будку и позвонил. Сказал бы, что это он во всем виноват, что он увозит меня с собой, навсегда, что он меня любит. Ну чего ему бояться?)

— Едем?

— Едем!

Он снимает комнату в огромной, вроде нашей, квартире.

Дорожки, салфеточки, бантики на кровати — рухлядь старухи–хозяйки.

Чисто. В шкафу развешаны его наглаженные костюмы. Мы входим, и он тут же открывает форточку — чтобы вытянуло дым, когда будем курить, под пепельницу кладет газету, чтобы не прожечь скатерть.

— Располагайся, — говорит каким–то чужим голосом.

— Расположилась.

Он закрывает дверь на ключ. Ходит мягко, неслышно, — боится соседей.

Подходит. Целует. Все так, как надо. Я и правда хотела этого?

— Тебе не хочется ударить меня? — говорит он.

— Я люблю тебя…

— И все–таки ты ударь.

— За что?

— Не знаю.

— Тогда молчи. Ты лучше всех. Ты лучше всех. И молчи.

— Я молчу.

— У тебя правда было триста женщин?

— Что–о?

— Мне сказали, что у тебя было триста женщин.

— А я и не знал. Спасибо, что сообщила.

— Но у тебя их было много?

— Давай не будем об этом. Не время и не место.

— Мне наплевать, что у тебя было. Теперь я одна, правда?

— Ну конечно.

— Ты мне только одно скажи: как ты с ними расставался?

— Одни бросали меня, других я сам бросал.

— Но разве были такие, которые могли бросить тебя?

— А почему нет?

— Я тебя никогда не брошу. А ты?

— Я тоже.

— Я — потому, что ты лучше всех. А ты?

— Я еще не придумал.

— Слушай, а если у нас будут дети?

— Ну и пусть будут.

— Но я все равно тебя буду любить больше. Я буду ходить в застиранном халате, плохо причесанная, но ты люби меня все равно, ладно? Это даже лучше, что у нас будут дети.

— Почему?

— Потому что тогда мы с тобой будем уж родственниками, да?

— Да.

— Только ты не предавай меня, не смотри на других женщин, ладно?

— Ну конечно.

— Скажи что–нибудь…

— Спи.

— Не такое, скажи хорошее.

— Спи, моя любимая.

— Спи, мой любимый. Только я спать не буду. Ладно? Я буду на тебя смотреть. Ладно? Ладно?

Я вошла в комнату. Меня встретили молчанием.

— Да ну, не сердитесь, так вышло, — сказала я, — зашла к Валечке, а там…

Как говорит моя мама, врать я не умею. Они и сейчас сразу поняли, что вру. Разговор начал отец. Там было что–то о панели и Московском вокзале. Мама попыталась возразить, но наговорила еще больше.

Как они умели бить словами! Это пострашней, чем в детстве ремнем. Но самое страшное — то, что я начинала верить им и внутренне содрогалась от своей порочности. Если б не милый Алькин взгляд — я бы умерла от внушенного мне отвращения к себе, такой–этакой.

Сергея я в эту минуту ненавидела: он остался там, у себя, один. Пьет кофе, как привык по утрам, сыт, счастлив… А я?

— Но мне уже скоро двадцать! — наконец удалось вставить мне.

— Я убью тебя, дрянь! — отец замахнулся на меня.

— Только попробуй, — спокойно сказала Алька» встала между нами.

Потом нас ругали уже обеих сразу. Алька, как всегда, приняла удар на себя. Отец грозился сдать нас в колонию, потом пропечатать в «Комсомольской правде», потом обсудить на комитетах по месту работы, а также в жилконторе.

Кончилось тем, что я выскочила из комнаты, а Алька, осталась доругиваться.

Через полчаса я позвонила Альке.

— Ну как там, тихо?

— Тихо. Со мной ведь так… Где сядешь, там и слезешь.

— Алька, давай сбежим от них хоть на недельку, а?

— Двоим нельзя, да мне и некуда, у меня же нет подруг…

— Ты не рассердишься, если я одна?

— Конечно, нет. Завтра после работы я буду ждать тебя в проходной…

— Я ушла из дому, — сказала я.

Я, Валечка и Лиля лежали на крыше машиносчетной и загорали — так мы проводим летом обеденный перерыв.

— Что — с Хромовым — уже? — спросила Лиля.

— А чего бы иначе уходить из дому?

— Он–то знает?

— Нет.