Array Array - Марина

Только приведя в гости Аню Воробьеву, Марина сообразила, что живет она не так уж роскошно, что мебель могла бы быть и получше, что порядка могло бы быть и побольше.

Нет, Анечке ее жилье очень понравилось, она вслух восторгалась им, даже захлопала в ладошки, только войдя в комнату:

— Ой! Настоящая мансарда! Какой блеск! Какой вид! Ой, полотенце с петушками, настоящее деревенское! Ой, какие салфеточки! Настоящий мещанский стиль! Кровать с шарами, ой! И шкаф «Гей, славяне»!

Так она перечисляла все вещи в Марининой комнате, будто музейные экспонаты, но от ее слов они почему–то становились невзрачными и непригодными для жизни, Марине стало неловко и за свою мебель, и за запахи доносившиеся из коридора, и за звуки рояля, на котором соседский ребенок очень плохо играл гаммы.

Ксана, которая разбиралась в Маринином хозяйстве лучше самой Марины, тут же убежала на кухню жарить мясо, и оттуда уже доносился ее громкий голос, обсуждавший что–то с соседками, с которыми она мгновенно подружилась.

— Ты что, сняла это помещение, чтоб не жить с родителями? — спросила Аня.

— Нет. Это моя комната. Родители получили однокомнатную квартиру, а это осталось мне.

— И что же, раньше вы жили все трое в этой комнате?

— Не трое, а четверо. У меня еще есть сестра. Анечка, будто бы не веря, вытаращилась на Марин

— А где же ты делала уроки, когда училась? — спросила она.

— За обеденным столом.

— И сестра?

— И сестра.

— Ты, наверное, плохо училась?

— Нет, я хорошо училась. У меня в аттестате только две четверки: по тригонометрии и по черчению.

В вопросах и тоне Анечки было что–то такое, что задевало достоинство Марины, было ей неприятно, но нагрубить Анечке она не решалась.

Явились с кухни Ксана с Валей, принесли обед: мясо, картошку, овощи. Они накрывали на стол, а Анечка все продолжала пытать Марину.

— Почему же ты, если так хорошо училась, не стала после школы поступать в институт?

— Я не хотела…

— Но в Театральный–то ты, наверное, хотела?

— А откуда ты знаешь, что я не поступала в него раньше?

— Знаю, — твердо сказала Анечка.

Это что же выходит, Анечка уже интересовалась Марининым прошлым? Непонятный интерес.

— Ты что, до этого года даже не думала о театре?

— Я всегда любила театр.

— Но почему же ты все–таки не поступала?

— Я не была уверена, что я нужна театру. И сейчас не уверена…

— Это ты правильно. Кто может быть уверен в таких вещах!

— А ты тоже в себе не уверена? — спросила Ксана.

— Я — другое дело…

Опять что–то неприятное промелькнуло в ее тоне и улыбке, это заметила даже Валя Ермакова, потому что она тут же примирительно защебетала:

— Ай, брось ты, Аня. Ты ведь сама говорила, что ужасно волнуешься… Особенно из–за того, что с детства уважаешь Покровского и твой папа с ним дружит.

— Ну, вы видали? — голосом зрелой тетки, отчитывающей ребенка, сказала Аня. — И после этого можно говорить о дамской дружбе? Продаст ни за что ни про что. Хорошо, что я не доверила ей ничего серьезного.

Глаза у Вали Ермаковой налились слезами:

— Аня, ну зачем ты так? Ну что я такого сказала?

— Твоя непонятливость говорит о тупости…

Марина наблюдала, как краснеет от бешенства Ксана, но почему–то молчит. Аня тоже взглянула на Ксану и, будто изо всех сил желая вызвать ту на скандал, продолжала:

— Информации, полученной от Ермаковой, не доверяйте. У нее слишком небогатый словарный запас, чтоб хоть что–то передать точно.

— Да, — улыбаясь сквозь слезы, сказала Валя, — по литературе у меня всегда была тройка.

Марина не знала, как ей–то реагировать на этот диалог и кто ее возмущал больше: Анечка или Валя.

— Вот что, милые подружки, — заговорила Ксана, — надеюсь, вы сыты? Пьяны? Нос в табаке? Так идите по домам, вам спать пора, время уже.

— И пойдем, — с достоинством сказала Аня, — только я не понимаю, что за всплеск эмоций?

— Могу объяснить. В ваши личные дела я не вмешиваюсь. Ну а что касается интереса к Маринке, то я боюсь, что ее вы никогда не поймете.

— Это почему же не поймем? И почему интерес только к Маринке? А к тебе?

— Я — понятно кто и откуда, не валяй дурака. Я даже была милостиво включена вами в дележ призовых мест. Не скажу, что таких, как я, много, но Маринка — такая, какая есть — вообще одна. И вы это знаете, вы со своим Лагутиным увидели это сразу…

— Лагутин дрянь, и прошу меня с ним не путать.

— Мне плевать на ваши личные отношения, повторяю. Но когда вы шли в институт, то думали, что борьба будет только между вами, остальные застрянут где–то внизу. А жизнь — это такой эксперимент, который в чистоте не проведешь. Обязательно появится какая–то примесь, и все перепутается. И вот с улицы явилась никому не известная Морозова, которая обставила всех вас. То есть, я хотела сказать — всех нас. Люди разумные, вроде меня, с этим примирились, а неразумные, вроде тебя, начали приставать к ней и вздорно тявкать. Пардон, утонченно издеваться, так, что издевка почти незаметна. Но здесь есть я и этого тебе не позволю.

Долго молчали. За стеной, спотыкаясь и делая ошибки, играл гаммы соседский ребенок.

— Это что, у гегемонов нынче мода учить играть рояле своих деток? — со злой усмешкой спросила Аня.

— Да! — почти завопила Ксана. — Чтоб, когда они вырастут, поступить в консерваторию, куда не пройдут по конкурсу твои дети!!!

Ссора становилась безобразной. Аня быстро поняла это и сказала Вале:

— Пошли… Валя молчала, растерянно глядя на Ксану.

— Ну идем, идем… Ну, прости меня, если можешь, — потянула Аня Валю за рукав. Валя, улыбаясь Марине и Ксане, позволила себя увести.

— По–моему, зря ты так, — сказала Марина Ксане. — И меня выставила, будто я бог знает что из себя представляю… Ну откуда ты взяла, что я какая–то там… такая, или, наоборот, не такая…

Ксана враз стала спокойной, подумала, потом медленно заговорила:

— Я хочу, чтобы ты верила в себя. А верить есть во что, не можем мы все ошибаться. Ты скажешь — какое мне до тебя дело? Ну, просто случайно я помогла тебе… Ты не обижаешься, что я об этом вспоминаю?

— Нет, конечно. Ты мне очень помогла.

— Ну, а если на кого потратишься душой, то вдруг начинаешь любить этого человека. Поэтому я не хочу, чтоб они смели трепать тебе нервы. У тебя и без них забот хватит.

Марина не могла не согласиться с Ксаной, потому что и сама чувствовала и свое особое положение, и то, что многие из вновь приобретенных товарищей пытаются ее проверить, что ли, испытать, и порой это получается у них оскорбительно для нее. Но без Ксаны она как–то упускала момент, а когда находила слова достойного отпора, то говорить их уже было некому. Ее пугало пристрастное внимание будущих однокурсников, пугало, если они, загадывая о том, какую пьесу будут играть на третьем курсе, уже заранее, будто это само собой разумеется, отводили ей главную роль, а если хотели ее уколоть, то вполне серьезно могли сказать о какой–нибудь профессиональной актрисе, что та «играет не хуже Морозовой», и внимательно смотрели на Марину. Да и не только однокурсники. Актеры и режиссеры со старших курсов, те, что присутствовали на вступительных экзаменах, вечно таращились на нее, если встречали в здании института, и начинали шептаться со своими друзьями и подругами. Это. внимание не столько льстило, сколько пугало, она краснела, терялась, стыдилась своего лица и одежды и, в конце концов, нашла выход: ходить по институту только с Ксаной, которая умела в ответ на бесцеремонные взгляды смотреть точно так же бесцеремонно, с вызовом в лица назойливых и любопытных.