Array Array - Марина

— Не надо, ну успокойся, успокойся, моя девочка, ну что ты, — говорит мне незнакомый женский голос.

Злоба оставляет меня. Я плачу, уже могу плакать оттого, что мне сочувствуют. Женщина гладит меня по голове. Мне уютно.

— Птеня, — говорит женщина кому–то, говорит громко, видно, этот человек далеко, — птеня, ну как же так… Можно ли так доводить девочек, девочка после болезни…

Что–то в ее тоне заставляет меня насторожиться. Я отодвигаюсь от нее. Смотрю в лицо. Это Алина. А «птеня», стало быть, Стасик… На кухне его нет. Тут еще только Анечка. Она серьезная и бледная. Я отшатываюсь от Алины. Ее мне однажды показал Сакен и сказал:

— Видишь эту бабу? Если встретишь ее на улице — перейди на другую сторону.

И теперь я понимаю, почему он так сказал. Вырываюсь из ее объятий. Стою посреди кухни. Очень светло. Я стою крепко. Ни Алина, ни Стасик меня уже почему–то не волнуют. Я смотрю на Анечку. Я трезва и сильна.

— Видела? — говорю я Анечке. — Так вот этого делать не стоит.

— Чего — этого? — одними губами спрашивает она.

— Того, что сделала я… Учись, пока я жива. Поправляю съезжающее на плечи пальто Кузьмина, иду к двери. Анечка идет за мной. Бреду по лестнице.

Анечка за мной. Выхожу на улицу. Синий вечер. Контрастные четкие ветви деревьев Таврического сада. Знакомая рука берет под локоть. Кузьмин ведет меня к машине. Почему–то остановился. Дорогу нам преградила Анечка.

— Слушай, — говорит она, — слушай, Маринка. Марина! Мариночка! Я не с ними! Я— нет. Я — нет!

На ее лице тоже страх. Но это нормальный, понятный мне страх. Представление ей не понравилось, и ей стыдно в нем участвовать. И страшно, что я не прощу. Но я, конечно, прощу. Просто смотрю на нее и вижу, что она это понимает.

— Ты куда сейчас?

— В больницу, — говорю я, — меня ненадолго отпустили из больницы.

— Д–да, д–да, нам надо ехать, — сухо говорит Кузьмин.

Анечка приникает ко мне, целует несколько раз, я тоже целую ее. Сажусь в машину. Кузьмин протягивает мне зеркальце и чистый носовой платок. С ума сойти — у него водятся и такие вещи.

Гляжу на себя в зеркало. Из красных, измазанных тушью от ресниц век торчат два тусклых взгляда. Именно взгляда — оба в разные стороны. Со мной такое бывает — от усталости и при болезнях я косею.

Жду, что Кузьмин скажет что–нибудь вроде:

— А я что говорил? Я же знал! Но он молчит. Тогда говорю я:

— Кузьмин, вы были правы. Тогда вы сказали мне надо забыть. Теперь мне будет труднее забыть, потому что я не послушалась вас. Но, может быть, такие вещи надо запомнить, а? Кузьмин, вы будете ходить со мной в театр? А то ведь я уже сто лет не надевала туфли на высоких каблуках, чтоб не казаться выше него ростом. А мне хочется надеть туфли. Вы знаете, Кузьмин, у этих недомерков масса комплексов. То ты им слишком высокая, то слишком умная. А уж лилипуты — те вообще… ужас. А вы знаете, Кузьмин, я им сказала, что они все свернут себе шеи.

— Кто — л–лилипуты? — спрашивает Кузьмин.

— При чем тут лилипуты? Не лилипуты, а те, они. Они все. Но знаете, Кузьмин, они не свернут себе шеи. Я бы хотела этого, но этого не будет. Я не могу отомстить им. Они другие. А я вот сверну себе шею.

— Ч–что вы, в к–конце к–концов, — бурчит Кузьмин, — что вы в–валяете дурака? Вы к–как тот с–солдат, что вскочил на бруствер и к–кричит неприятелю: к–куда вы стреляете, здесь же люди?! Да, стреляют. И не случайно, а целясь именно в вас, потому что вы мастер высовываться.

Он прав. Мне ли удивляться жестокости. Я опытная женщина. Мне сегодня об этом прямо сказали. И раз так — надо жить дальше. А главное — работать, работать.

Дома меня ждет письмо от бабушки Домаши. Она нашла покупателя на дом и скоро приедет. У меня тоже будет своя семья.

Когда я вернулась — они хохотали. Жанка, Алина и Стасик. Ну, конечно, не так подло, не над Мариной, а просто приведенный ими парикмахерский красавчик актер острил по поводу какой–то своей вдовушки. И они радовались, что можно посмеяться. Нет, нет, не над Мариной. Я ведь только что видела великодушие Алины, я не должна была о ней так плохо думать. Алина — добрая, снисходительная, а если уж по пути схавает человечка, то это так, по рассеянности, и сама не заметит, как съела и за что.

Но почему этот милый кворум людоедок находится в моем доме? Что им надо от меня? Самое ужасное, что выгнать их вон, как Валю в свое время, я не могу. Я их боюсь. Когда возник этот страх — я не знаю. Вначале, когда Алина появилась со Стасиком у меня на дне рождения, я не выставила ее только потому, что хотела позлить папу. А под конец того же вечера я как–то нечаянно влюбилась в нее. Разобраться. Как? За что? Ну да: лестное гадание по руке. Ум, талант, бугор Венеры, творческий авантюризм и бугры Аполлона. В какое мгновенье я раскрыла клюв? Когда выпал сыр? Помню, через некоторое время, дня через два близкого общения, я насторожилась. И Алина тут же сделала мне два очень точных и поэтому вдвойне обидных замечания. Не помню, о чем мы говорили, и она вдруг прикрикнула на меня, что судить в данном случае мне еще рано. И еще было что–то подобное. Я проглотила, но зато перестала подозревать Алину в лести. И вообразила себя тонкой штучкой, которая любит пусть нелицеприятную, но правду.

Только теперь понимаю, какими белыми нитками было шито мое правдолюбие и чувство собственного достоинства. Не заметив как, я стала ее ученицей, этакой юной компаньонкой. Она же тявкала на меня, ставила меня на место, говорила мне горькую правду, строила глазки моему папе и на глазах у всех портила Стасика.

Кстати, вся эта Стасикова история вначале не показалась мне такой ужасной. Ну, сказал Мастеру правду. Уж если говорится за глаза, то почему не сказать в глаза? Но почему возникли подлые разговоры о нем за глаза? Ведь я могла остановить их одной–единственной репликой! Сказать, что Сам — ученик Мастера. Впрочем, вряд ли они перестали бы трепаться на его счет и тогда, логика для моих людоедок вещь излишняя. Сколько раз пыталась я с ними поспорить — оказывалась в дураках. Итак, Стасик сказал правду. Но мне почему–то не понравилось, что он сказал правду Мастеру, уже имея твердое приглашение от «Ленфильма» на главную роль в двухсерийной картине. Воняет, как бы сказал папа. Впрочем, я не думаю, что Стасик так уж четко соображал: вот сейчас пойду сниматься в кино, а потому нахамлю Мастеру. Его несет, как и меня, сильное течение под названием Алина, и он уже ни в чем не ориентируется сам. Алина устроила его в кино, Алина медленно, но верно капала на Мастера, а он, да нет, мы с ним оба плясали под ее руководством свои марионеточные танцы, и сам черт был нам не брат. Я, правда, уже начала задумываться. Совсем чуть–чуть задумалась после того разговора с папой, особенно узнав, что Алина произвела почему–то неважное впечатление на Льва Шарого. Я верю в интуицию Льва, не раз мне приходилось наблюдать, как точно он оценивает события и людей.