Юз Алешковский - Кыш и Двапортфеля: Повести

— Тётя Глаша! Приехали!.. Спрячься! — велел мне папа.

Я зашёл за перегородку и стал оттуда наблюдать. Сестра тётя Глаша проверила часы и приборы и подозрительно сказала:

— Чтой-то вы сегодня быстро проехали?

— Мы помолодели на полчаса, — сказал папа, и я понял, почему эти кабины называются машинами времени.

Тётя Глаша стала открывать ключом дверцы, а я незаметно выбежал на пляж.

Папу после процедуры пошатывало.

— Ломит каждую косточку… Каждая жилка саднит… Вот как приходится расплачиваться за умственный труд! — сказал он и попросил завтра тоже незаметно прийти сюда в это же время и сократить его мучения на десять минут.

— Но это же значит, что я буду тебе вредить! — сказал я и отказался.

Но папа, пристально глядя мне в глаза, спросил:

— Ты помнишь, как ровно год тому назад я спас тебя от ложки касторки и выплеснул её в окно?

— Помню, — сказал я.

— Я надеюсь, что у тебя хватит благородства быть мне благодарным за это! Я иду в душ, потом на динамометр, потом на прыгалку. Передай привет маме и Кышу! Но маме о машине — ни слова! Ясно?

Я стоял и раздумывал: сократить мне завтра на десять минут папины мучения или не сократить, а также сказать ли про всё это маме.

— Молодой человек! Что вы делаете на лечебном пляже? — вдруг спросил меня Корней Викентич. — Отвечайте быстро и, по возможности, правдиво!

— Думаю: почему вы так мучаете моего папу? — ответил я.

Корней Викентич поднял брови и хотел меня отчитать, но вдруг закричал:

— Ешкин! Ешкин! Как вы смеете дестерилизовать пляж?

Он побежал по камешкам к берегу, и я увидел Федю, только что вышедшего из воды. Он стоял в обнимку с моим знакомым беспризорным псом шоколадной масти. Пёс, положив передние лапы на Федины плечи, вилял хвостом.

— Пожалуйста, немедленно уведите собаку с пляжа! — распорядился Корней Викентич.

— Доктор, это моя собака! — сказал Федя.

— Неправда! Я эту собаку знаю три года. Это бездомная собака.

— Доктор! Собака эта правда моя. Была ничья, а теперь моя. Я её с собой на Север возьму. Моё слово — алмаз! Верь мне, пёс, обиженный людьми, я тебя возьму с собой! И звать тебя буду Нордом! — объявил Федя.

Пёс норовил лизнуть его в нос. А Корней Викентич, переменив тон, очень ласково сказал:

— Дорогой Ешкин! Жму вашу руку! Ваше намерение благородно! Собака прекрасна! Она вам будет служить верой и правдой. Но если, голубчик, ещё раз я увижу её на пляже… вы получите строгий выговор с занесением в историю болезни. Вам ясно, милый вы мой?

Федя размяк от ласкового обращения и ответил:

— Ясно. Норд! Пошли с пляжа!

Я заметил, что, услышав своё новое имя, пёс вздрогнул и внимательно посмотрел на Федю.

— Дожила собачка до своего лучшего часа! — сказал кто-то им вслед.

После пляжа по дороге на почту мама сказала:

— Я совсем забыла показать тебе лавр. Посмотри! — она сорвала с куста тёмно-зелёный, словно только что выкрашенный масляной краской листок. — Разотри и понюхай.

Я растёр в пальцах жёсткий лавровый листок, понюхал и спросил:

— Неужели это те самые пахучие листья, которые ты кладёшь в борщ?

— Конечно! — засмеялась мама.

— Вот оно что! — удивился я. — Из них венки делают для чемпионов! Ты подумай!

Я сорвал десять листьев и положил в карман. На почте я написал на конверте Снежкин адрес. Потом купил за пятачок ещё один конверт. В него я положил лавровые листья для нашей соседки Ольги Михайловны. Она часто приходила к нам занимать то лавровый лист, то перец чёрный и красный, то лимонную кислоту. А меня посылали к ней за солью и спичками.

На двух конвертах я указал наш обратный адрес.

Потом мама купила в магазине мяса и овощей, мы попили кваса и пошли домой.

Кошка Волна, как только увидела Кыша, изогнулась и приготовилась прыгнуть на чинару. Но Кыш зарычал и тявкнул:

«Жарко. Противно с тобой связываться. Ночная пиратка!»

— Молодец! — сказал я ему. — Веди себя как мужчина!

Вечером я решил устроить засаду с сигнализацией и ловушками, мимо которых похитителю невозможно будет пройти.

Мы подождали, когда придёт с работы Анфиса Николаевна, и вместе пообедали. После обеда я вдруг почувствовал, что у меня по спине побежали мурашки, как при простуде, и заболела голова, но маме я решил про это не говорить. Ещё у меня очень горела кожа на ногах и на плечах, но про это я тоже не сказал маме, а так, чтобы она не услышала, расспросил Анфису Николаевну, как лечат людей, обгоревших на солнце.

Анфиса Николаевна внимательно на меня посмотрела и сказала:

— А ведь ты обгорел! И не вздумай отпираться.

Я упросил её ничего не говорить маме и вытерпел, когда она намазала мои ноги и плечи тройным одеколоном. А жгло их так, что хотелось кричать по-кошачьи: «Мря-яуу!»

Я вынес раскладушку на улицу. Кыш тоже чувствовал себя плохо. Он отказался от еды, пил воду и жевал на лужайке травку.

— Пойдём гулять и смотреть дворец, — позвала меня мама.

— Ты иди, а я полежу.

— Без тебя я во дворец не пойду. Пойду лучше на свидание к твоему папе. В конце концов, «Кипарис» не больница.

— Но ведь Корней не велел тебе приходить, — сказал я.

— А я и не пойду. Папу кто-нибудь вызовет, и мы погуляем до ужина.

— Он после упражнений, наверно, очухаться никак не может, — сказал я. — Лучше дай ему отдохнуть.

— Надо его морально поддержать! — Мама красиво причесалась, надела новое белое платье в красную горошину и пошла к папе.

Анфиса Николаевна поливала огурцы. Потом она села на скамеечку, о чём-то стала думать и спросила сама себя:

— Но что же было потом?.. Что же было потом?

Я не мешал ей думать и вспоминать, походил и посмотрел на цветы, полил колючую лепёшку кактуса с маленькими кактусятами на макушке, а Анфиса Николаевна всё сидела на скамейке и вспоминала.

Меня, если я очень хочу что-нибудь вспомнить, но не могу и места себе от этого не нахожу, мама или папа обычно чем-нибудь отвлекают. Поэтому я подошёл к Анфисе Николаевне и сказал:

— Я сегодня на улице хотел спать, а вдруг стало холодно. В Москве так не бывает.

Она посмотрела на меня, как будто не узнавала, и рассеянно переспросила:

— Как… как ты сказал?

— Я говорю: вдруг стало холодно, — повторил я.

— Да… да… В Крыму это бывает… Холодно, говоришь?

— Слегка. Всё равно я на улице буду спать, — сказал я.

— Ой… вспомнила! — словно не веря себе, тихо воскликнула Анфиса Николаевна. — Вспомнила! — Она меня поцеловала, обняла и вдруг заплакала, потом вытерла глаза платком и сказала: — Не обращай внимания. Это я от волнения. Сегодня я всё окончательно проверю. Только вы с мамой ничему не удивляйтесь.