Светлана Лубенец - Золотая девочка

– А-а-а, – протянула Малиновская, – ты, оказывается, с дамой…

Лизины гиацинтовые губки презрительно скривились подковкой. Если бы Артем просто кивнул головой или хотя бы промолчал, Люська его поняла бы, но он, будто оправдываясь, виновато произнес:

– Нет… я не с дамой… это Люська…

Глаза Каретникова сделались при этом какими-то больными. Малиновская победно улыбнулась:

– Тогда садись с нами. Мы на балконе: Саня, Галка, Петров со своей Веруней. Рядом места свободные есть. Пойдем?

Чтобы Артем не успел ее окончательно предать, Люська поторопилась ответить за него:

– Конечно, он пойдет, Лиза. Мы действительно встретились случайно. Меня… там… – Люська неопределенно махнула рукой. – Мама ждет.

Она повернулась на каблучках, поставила на стол недопитый коктейль с осевшей пенкой и медленно пошла к выходу, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не побежать и не закричать прилюдно от боли и унижения. Артем ее не остановил и вслед за ней не бросился.

Маме рассказывать обо всем не хотелось, поэтому Люська решила побродить по улицам и вернуться домой в такое время, чтобы к ней не было никаких лишних вопросов.

Люська была так смешна самой себе, что не могла даже плакать. Вот дурища-то! Возомнила себя красавицей, рыжая уродина, веснушчатая кикимора! Собственно, Каретникова вполне можно понять и где-то даже простить. Разве Люська в силах тягаться с Лизой Малиновской, у которой фигура фотомодели и прямые глянцевые каштановые волосы до пояса? Мамина парадная блузочка по сравнению с блестящим Лизкиным прикидом выглядела жалкой тряпочкой, перышками убогой Серой Шейки. А фигура у нее… Какая там Бритни Спирс! Всего лишь нелепая Люська Караваева. Одни веснушки под глупыми серебряными веками.

На следующий день после уроков Люська шла домой вместе со старостой Леной Прокопчиной. Говорить с ней о своих неприятностях Караваевой не хотелось, и она спросила:

– Ну, как твои успехи по части обращения в успевающие Филиппа Лаевского?

– Издеваешься, да? – обиделась Лена. – Я тебе доверилась… а ты…

– Не сердись, Лена. Я просто не знала, как лучше спросить… Я, конечно, вижу, что он по-прежнему разгадывает на уроках кроссворды…

Девочки помолчали.

– Знаешь, – продолжила Люська, – мне кажется, чтобы его пронять, нужна какая-то стрессовая ситуация.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, ты же помнишь, как он оживился, когда пытался разгадать тайну пропажи нашего журнала и моей Зинаиды. И мысли высказывал дельные. Я его прямо не узнавала. Не зря его Ромка лейтенантом Коломбо назвал.

– И что ты мне предлагаешь? Организовать для него еще какую-нибудь пропажу? Контрольных тетрадей, к примеру?

– Нет, Лена. Надо, чтобы что-нибудь случилось… с тобой и чтобы только он один мог тебе помочь. Вот!

– Ну, спасибо… Придумала тоже! Я совсем не хочу, чтобы со мной что-нибудь случалось!

– Любовь требует жертв. Слыхала про такое? Я бы вот для одного человека на любые жертвы пошла, – Люська вздохнула, – только ему не надо…

– Ты что же, Люся, тоже… и тоже безответно?

– Представь себе!

– А кто он?

– Да так… не из нашего класса. Я, может быть, тебе попозже скажу… но не сейчас… Сейчас надо срочно придумать, как встряхнуть Лаевского, и вот увидишь – я придумаю. Честное слово!

Дома Люська отчаянно гнала от себя мысли об Артеме и напряженно думала, каким образом можно все-таки вывести Киркора из состояния равновесия. Когда отец, вернувшийся с работы, вынул из своей сумки пачку газет, Люську наконец осенило. Она решила, что действительно не стоит придумывать никаких несчастий для Лены Прокопчиной. Зачем искушать судьбу? Для начала Люська просто обезоружит Филю – лишит спасительных кроссвордов, которыми тот отгораживается от жизни. Интересно, что он станет делать, когда не обнаружит их в своем рюкзаке? Наверняка получит сумасшедший стресс, после которого его можно будет брать голыми руками. Люська назначила себе проведение этой операции в жизнь через пару дней, когда они с Изотовым будут дежурить по классу.

Только тогда возможен доступ к чужим рюкзакам.

В день дежурства у Люськи никак не получалось претворить задуманное в жизнь. Пока они переходили из кабинета в кабинет, Киркор со своим рюкзаком не расставался. Только в конце дня в перерыве между сдвоенной математикой Люське наконец представился удобный случай. Правда, вытолкать Филю из кабинета ей удалось с большим трудом.

– У тебя, Караваева, с головой все в порядке? Чего это тебя вдруг разобрало? – кивал он на швабру, которой размахивала Люська.

– Того! Здесь же невозможно дышать от пыли. Выходи быстрей, а я быстренько подмету и окно открою! – Люська шлепнула по полу шваброй и выразительно закашлялась.

Киркор не менее выразительно покрутил пальцем у виска, но из кабинета все-таки вышел. Люська тут же поставила в угол швабру и бросилась к рюкзаку Лаевского. Вместо кипы газет и журналов она положила общую тетрадь, на которой синим маркером вывела: «Алгебра». После этого она повозила шваброй по полу класса и особенно тщательно вымела мусор из-под парты Киркора. И даже успела вымыть доску, после чего распахнула окно, так как обещала Филе свежий воздух.

Когда прозвенел звонок на урок, Люська поняла, что не продумала один момент. Если Лаевский обнаружит пропажу до того, как в класс войдет Нелли Игнатьевна, то поведение его предсказать трудно. Надо как-то задержать его на подходе к парте. Караваева самоотверженно бросилась к дверям, абсолютно не представляя, что будет делать, но ей повезло. Филя вошел в класс после всех, вместе с учительницей, дожевывая на ходу сладкую булочку из школьного буфета. Люська порадовалась тому, что Киркор с пользой провел время перемены. Ему, без сомнения, понадобятся силы, чтобы пережить отсутствие кроссвордов.

Когда Лаевский вытащил из рюкзака тетрадь с надписью «Алгебра», его лицо по силе проступивших на нем чувств было достойно кисти какого-нибудь знаменитого художника. Люська художником не была, поэтому здорово испугалась. Она поняла, что ей не поможет ни чистый воздух в классе, ни отсутствие мусора под киркоровской партой. Урок алгебры превратился для нее в подобие мучительной ночи перед казнью. И все-таки того, что произошло после урока, Люська не ожидала.

Пока все потихоньку выходили из класса, Караваева боялась даже повернуть голову к киркоровской парте. Когда она все же заставила себя обернуться, то увидела Лену и Филю, находящихся, как ей показалось, в состоянии полнейшего столбняка. Лицо старосты сливалось по цвету с ее алым свитерком, а выражение лица Лаевского для Люськи было абсолютно новым, а потому непонятным. Она даже подумала, что выбранное ею средство оказалось чересчур радикальным.