Вильям Козлов - Тропинка на аэродром

Снова в воздухе знакомый гул. Я останавливаюсь и задираю голову. Идет на посадку самолет. Я вижу, как он выпускает шасси. На серебристых крыльях красный отблеск заходящего солнца. Самолет весь вытянут, как веретено, а на носу игла. Уж не «ласточка» ли отца? Таких самолетов я раньше не видел.

Самолет скрылся за вершинами деревьев. Приземлился. Немного погодя в последний раз надсадно прогрохотал двигатель и умолк.

Мы еще с километр не дошли до аэродрома, как увидели отца. Он, широко шагая, шел навстречу. Высокая трава до пояса скрывала его. Отец в привычной кожаной куртке на «молниях», в синих брюках. Специальный высотный костюм он снимает на аэродроме. Ветер треплет светлые волосы; фуражку отец держит в руке. Я издали вижу — он улыбается. Значит, полет был удачным. Но почему отец идет этой тропинкой? Обычно он возвращается на «газике» по шоссейной дороге. Случалось, я приходил на аэродром, а отец уже был дома.

Мать хмурит черные брови, хочет казаться серьезной, но губы помимо воли складываются в улыбку.

— И как ты догадался пойти нам навстречу? — спрашивает она.

— Я вас сверху увидел... — смеется отец.

Я с восхищением смотрю на него: отец только что был там, куда ни одна птица не залетает. Не каждому человеку доводится увидеть сверху, что земля действительно круглая.

На лбу отца красная полоска — след от герметического шлема. Лицо порозовело, глаза смеются. Я люблю, когда он такой. И мама любит. Впрочем, отец гораздо чаще бывает веселый, чем сердитый.

— Что сегодня делал мой сын? — спрашивает он.

— Не так уж трудно догадаться, — говорит мать. — Взгляни на его рубашку.

— У меня все готово, — говорю я.

— Карбюратор не течет?

— Я подтянул гайки...

— Я в воскресенье задумала печь пироги, — говорит мама.

— Какие еще пироги?

Это не что иное, как посягательство на нашу рыбалку.

—- Пироги — это хорошо, — говорит отец.

— И, кроме того, в субботу вечером в клубе концерт... Приехали артисты из Ленинграда.

— Из Ленинграда? — переспрашивает отец.

— Мы же хотели... — говорю я.

Отец мне мигает: молчи!

— Я вот что предлагаю, — говорит он. — Артистов и пироги мы объединим, а в воскресенье рано утром махнем на озеро.

— То на небе, то на озере, — недовольно говорит мама. — Когда же ты дома бываешь?

— В сентябре возьмем отпуск, — с подъемом говорит отец. — И закатимся на юг...

— В сентябре? — спрашивает мама. — Ты же говорил — в августе?

— Отпадает... В августе... Понимаешь, новая машина прибыла — должен же я ее испытать?

С аэродрома поднимается самолет. Взглянув на него, отец говорит:

— Семенов пошел...

— Вот пусть Семенов и испытывает, — говорит мама. — А мы поедем в отпуск.

— Чудачка. Да кто в августе ездит на юг? Жара, духота, а вот в сентябре — красотища!

— Ты в третий раз переносишь свой отпуск... Скоро ты меня убедишь, что на юге лучше всего в январе или

в феврале. Будем на коньках кататься на Черном море.

— Черное море не замерзает, — замечаю я.

— Спасибо, я не знала...

Но отец нас не слушает. Он, нахмурив лоб, прислушивается к удаляющемуся гулу самолета.

— Нина, — говорит он. — Напомни мне, чтобы я позвонил на аэродром...

— Опять аэродром, ночные полеты, тревоги... — грустно произносит мама.

— Ты посмотри, какой сегодня закат! — говорит отец. — Никак соловей?

— Слава богу, услышал... — улыбается мама.

А закат действительно на славу. Вершины елей и сосен стали черными на желтеющем фоне неба. Не шелохнется ни одна травинка. Тихо вокруг. В роще свистят и щелкают на все лады сразу, наверное, десяток соловьев. А в ольшанике соловьи молчат. Они никогда не перебивают «заслуженных».

Мы идем вдоль ржаного поля с васильками, а над нами, на темнеющем небе, расползается белая дорога, оставленная реактивным самолетом.

1967