Лев Кассиль - Кондуит. Три страны, которых нет на карте: Швамбрания, Синегория и Джунгахора

Отец с матерью на цыпочках входят в детскую.

Отец садится на постель, обнимает меня и говорит:

– А революция пишется через «е», а не через «и»: ре-волюция. Ты-ы! – И щелкает меня в нос.

В это время просыпается Ося. Он, видно, все время даже во сне думал о сделанном им открытии.

– Мама… – начинает Ося.

– Ты зачем проснулся? Спи.

– Мама, – спрашивает Ося, уже садясь на постели, – мама, а наша кошка – тоже еврей?

Утром Аннушка будит меня и Оську на этот раз так – она поет:

– Вставай, подымайся, рабочий народ… В гимнастию пора!

Рабочий народ (я и Оська) вскакивает. За завтраком я вспоминаю о невыученных латинских местоимениях: хик, хек, хок…

Выходим вместе с Оськой. Тепло. Оттепель. Извозчичьи лошади машут торбами. Оська, как всегда, воображает, что это лошади кивают ему. Ося – очень вежливый мальчик. Он останавливается около каждой лошади и, кивая головой, говорит:

– Лошадка, здравствуйте!

Лошади молчат. Извозчики, которые уже знают Оську, здороваются за них. Одна лошадь пьет из подставленного ведра. Оська спрашивает извозчика:

– Ваша лошадка тоже какао пьет? Да? Бегу, мчусь в гимназию. Они ведь еще не знают. Я ведь первый. Раздевшись, влетаю в класс и, размахивая на ремнях ранцем, ору:

– Ребята! Царя свергнули!!!

– !!!!!!

Цап-Царапыч, которого я не заметил, закашлявшись и краснея, кричит:

– Ты что? С ума сошел? Я с тобой поговорю. Ну, живо! На молитву! В пары.

Но меня окружают, меня толкают, расспрашивают.

Коридор гулко и ритмично шаркает. Классы становятся на молитву.

Директор, сухой, выутюженный и торжественный, как всегда, промерял коридор выутюженными ногами. Зазвякали латунные бляхи. Стихли.

Батюшка, черный, как клякса в чистописании, надел епитрахиль. Молитва началась.

Мы стоим и шепчемся. Неспокойно в маренговых рядах, шепот:

– А в Питере-то революция.

– Это наверху, где Балтийское на карте нарисовано?

– Ну да, здоровый кружок: на немой карте – и то сразу найдешь.

– А там, историк рассказывал, Петр Великий на лошади и домищи больше церкви.

– А как это, интересно, революция?

– Это как в пятом году. Тогда с японцами война была. Народ и студенты по улицам ходили с красными флагами, а казаки и крючки их нагайками. И стреляли.

– Вот собаки, негодяи!

– Эх! Сегодня письменная… Опять пару влепит. Плевать!

– …Иже еси на небеси!

– Вот тебе и царь… Поперли. Так и надо! Зачем войну сделал?

– Тише вы!.. А уроков меньше задавать будут?

– …Во веки веков. Аминь.

– Наследник-то в каком классе учится? Небось, кругом на пятках… Ему чего! Учителя не придираются.

– Ну, теперь ему не того будет. Наловит двоек да колов. Узнает!

– Стоп! Как же генитив плюраль будет?.. Ну ладно. Сдуем.

По рядам пошла записка. Записку эту написал Степка Атлантида. (Потом эта записка вместе с Атлантидой попала в кондуит.) На записке было:

«Не пой “Боже, царя…”. Передай дальше».

– …От Луки святого Евангелия чтение… Робкий веснушчатый третьеклассник прочел, спотыкаясь, притчу. Инспектор подсказывал, глядя в книгу через его плечо. Последняя молитва:

– …Родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу.

Сейчас, сейчас! Мы насторожились. «Господствующие классы» прокашлялись. Мм-да!

Маленький длинноволосый регент из Троицкой высморкался торжественно и трубно. На дряблой шее регента извилась похожая на дождевого червя сизо-багровая жила. Нам всегда казалось, что вот-вот она лопнет. Регент левой рукой засовывает цветной платок сзади, в разрез фалд лоснящегося сюртука. Взвивается правая рука с камертоном. Тонкий металлический «зум» расплывается в духоте коридора. Регент поправляет засаленный крахмальный воротничок, выуживает из него тонкую, будто ощипанную шею, сдвигает в козлы бровки и томно, вполголоса дает тон:

– Ля-аа… Ля…а-а…

Мы ждем. Регент вскидывается на цыпочки. Руки его взмахивают подымающе. Дребезжащим, словно палец об оконное стекло, голосом он запевает:

– Боже, царя храни…

Гимназисты молчат. Два-три неуверенных дисканта попробовали подхватить. Сзади Биндюг спокойно сказал, как бы записывая на память:

– Та-а-ак… Дисканты завяли.

А регент неистово машет руками перед молчащим хором. Наканифоленный его голос скрипит кобзой:

– …Сильный… державный, царствуй… И тут мы не в силах сдерживаться больше. Нарастающий смех становится непередыхаемым. Учителя давятся от смеха.

Через секунду весь коридор во власти хохота. Коридор грохочет.

Усмехается инспектор. Трясет животом Цап-Царапыч. Заливаются первоклассники. Ревут великовозрастные. Хихикает сторож Петр.

Ха-ха… Гы-ги… Ох-хо… Хи-хи… Хе-хе-хе… Ах-ха-ха-ха…

Только директор строг и прям, как всегда. Но еще бледнее.

– Тихо! – говорит директор и топает ногой. Под его начищенными штиблетами все будто расплющилось в тишину.

Тогда Митька Ламберг, коновод старшеклассников, восьмиклассник Митька Ламберг тоже кричит:

– Тихо! У меня слабый голос. И запевает «Марсельезу».

Я стоял на парте и ораторствовал. Из-за печки, с «Сахалина», поднялись двое; лабазник Балдин и сын пристава Лизарский. Они всегда держались парой и напоминали пароход с баржей. Впереди широкий, загребающий на ходу руками, низенький Лизарский, за ним, как на буксире, длинный черный Балдин. Лизарский подошел к парте и взял меня за шиворот.

– Ты что тут звонишь? – сказал он и замахнулся. Степка Гавря, по прозвищу Атлантида, подошел к Лизарскому и отпихнул его плечом:

– А ты что лезешь? Монархыст…

– Твое какое дело? Балда, дай ему! Балдин безучастно грыз семечки. Кто-то сзади в восторге запел:

Пароход баржу везет, батюшки!

Баржа семечки грызет, матушки!

Балдин ткнул плечом в грудь Степку. Произошел обычный негромкий разговор:

– А ну, не зарывайсь!

– Я не зарываюсь.

– Ты легче на повороте.

– А ну!..

Наверно, от искр, полетевших из глаз Балдина, вспыхнула драка. В классе нашлись еще «монархисты», и через секунду дрались все. Лишь крик дежурного – «Франзель идет!» – заставил противников разойтись по партам. Было объявлено перемирие до большой перемены.

Дивный был день. Оттепель. На обсыхающих тротуарах мальчишки уже играли в бабки. И на солнце, как раз против гимназии, чесалась о забор громадная пестрая свинья. Черные пятна расплылись по ней, как чернильные кляксы по белой промокашке. Мы высыпали во двор. Солнца – пропасть. А городовых – ни одного.

– Кто против царя – сюда! – закричал Степка Гавря. – Эй, монархисты! Сколько вас сушеных на фунт идет?

– А кто за царя – дуй к нам! Бей голоштанников!

Это завизжал Лизарский. И сейчас же замелькали снежки.