Юлия Кузьменкова - Барбос Тихон по кличке Барон, или 12 дождливых дней

© А.П. Кузьменков, 2021

© Ю.Б. Кузьменкова, 2021

© О.Д. Пузанкова, 2021

© Издательство «Известия», 2021

Тихон давно заметил, что каждый раз, когда шёл дождь, в его жизни случалось что-то необычное. А вот все погожие деньки были, по его мнению, чем-то похожи один на другой. И череда их, наполненная беззаботной беготнёй и увлекательными играми, звонким задорным лаем и долгими прогулками, неспешными, неутомительными, сливалась в сплошную пёструю картинку…

Но с дождливыми днями всё было иначе. Каждый дождик был особенным, и каждый дождливый день был особенным, запоминающимся. Свет солнца и синева неба в такие дни не ослепляли и не кружили голову, мир вокруг погружался в полупрозрачную пелену, и из неё выступали тени, которые иначе никогда бы не осмелились заявить о своём существовании. Эти тени – полузабытые воспоминания, недодуманные мысли, недопонятые чувства – приходили к нему, словно сновидения. Однако они были на удивление яркими и не исчезали так же легко и бесследно, как во сне. Ведь всякий знает: чтобы прогнать сон, а то и вовсе забыть его, достаточно просто открыть глаза…

Когда хозяин в первый раз привёл его к себе домой, тоже шёл дождь. Вернее, валил снег, и мороз был градусов под двадцать. Но, в конце концов, что такое снег? Это просто капельки дождя, замёрзшие и превратившиеся на холоде в маленькие жёсткие кристаллы – снежинки.

Тогда эти кристаллики, которыми пронзительный северный ветер щедро сыпал из серо-сизых тяжёлых туч, безжалостно кусали и жалили Тихона несколько дней кряду. Заметаемый снегом, он неподвижно лежал возле помойки и постепенно превращался в подобие сугроба. Однако из этого сугроба упрямо торчал самый кончик длинного тихонского носа, и снег на нём таял от тёплого дыхания. Нос первым и подсказал Тихону, что вокруг что-то изменилось.

Крепкий дух варёного мяса, лапши и овощей, предварительно обжаренных – в этом не было сомнений – в подсолнечном масле, пронял, казалось, всего Тихона до последней шерстинки. У него вдруг почему-то перехватило дыхание, а брюхо, не первые сутки томившееся на строгой диете, судорожно затрепетало.

Тихон поднял голову и увидел рядом невысокую запорошённую снегом фигурку в куртке с капюшоном. Заснеженная курточка осторожно наклонилась к Тихону и поставила ему прямо под нос миску с едой. Тихон тряхнул головой, отчего с неё свалился изрядный ком снега, и, лёжа, сберегая под собой остатки сохранившегося тепла, начал есть.

– Барон, пойдём, а? Пойдём к нам домой, – вдруг раздался из-под капюшона голосок, робкий, неуверенный. – Пойдём. Я буду твоим хозяином, а ты будешь моей собакой. Я буду звать тебя Тихон. И с новым именем ты забудешь о своём прошлом. Пошли же. А то ты тут совсем замёрзнешь.

Такие слова, да ещё произнесённые таким доверительным тоном, Тихону давно, очень давно не доводилось слышать. Пожалуй, с тех самых пор, как ему пришлось перебраться жить поближе к помойке, позволявшей хотя бы не околеть с голоду и забыть о тепле и уюте маленькой квартирки в трёхэтажке послевоенной постройки, где Тихон родился и вырос и откуда её прежним владельцам однажды пришлось уехать. Уехать без него.

И от этих бесхитростных слов у Тихона словно камень с души свалился – будь Тихон не таким закоченевшим и продрогшим, он, возможно, именно так определил бы испытанное им мимолётное чувство. И потому он немедленно встал – при этом с его спины съехал целый снежный сугроб, начавший уже понемногу смерзаться в лёд, – и всем своим видом показал, что готов послушно следовать за новым хозяином.

Идти было недалеко. Дом, где жил хозяин, находился не далее двухсот метров от помойки. Тихону много раз доводилось пробегать мимо зелёного деревянного забора, за которым виднелись ухоженные грядки и цветники, кусты смородины и крыжовника, старые раскидистые фруктовые деревья и стройные ряды молоденьких саженцев. А в глубине сада стоял низкий и длинный деревянный дом с резными наличниками на больших окнах и узорчатой резьбой вдоль края кровли, с просторным крытым крыльцом и кирпичной кухней-пристройкой с высокой трубой.

Они подошли к калитке; хозяин привстал на цыпочки и потянулся, чтобы откинуть спрятанный на обратной стороне, в верхней её части, запорный крючок. Калитка широко распахнулась, Тихон секунду помедлил и осторожно поставил переднюю лапу на землю, которую отныне ему предстояло считать своей, охранять и защищать.

– Тихон, ну, давай, смелее, заходи, – услышал он голос хозяина и неспешно двинулся вперёд. Следуя за хозяином, он поднялся на крыльцо, а затем, миновав прихожую и длинный коридор с несколькими дверями, ведущими, вероятно, в разные комнаты, попал в гостиную, просторную и светлую, бо́льшую часть которой занимал красивый бежевый ковёр с вытканным на нём замысловатым узором.

И, увидев эту комнату и этот ковёр, Тихон вдруг почувствовал, что никуда не хочет уходить отсюда. Правда, потом его переселили на двор, в будку, а в дом он редко наведывался дальше коридора, но именно в гостиной промёрзший до самого кончика хвоста Тихон проспал, отогреваясь, почти десять часов кряду.

Спал он так тихо и дышал так незаметно, что можно было подумать, что он умер. А когда проснулся, робко осмотрелся, встал, вышел из гостиной и медленно направился по коридору. По пути он останавливался возле спален и подолгу принюхивался к запахам, просачивавшимся из-за полуприкрытых дверей, не осмеливаясь, впрочем, переступать через порог.

Как-никак он был не лишён чувства такта и считал, что не годится уличному псу слоняться по всему дому без разрешения.

Наконец он добрался до кухни, которая служила в обычные дни столовой и где за большим столом собралось всё семейство хозяина, и остановился.

– Барон, иди сюда, поешь! Ну, иди же. Тебе уже миску приготовили, – услышал Тихон обращённые к нему возгласы.

Но он так и продолжал стоять при входе, разглядывая сидящих за столом и наслаждаясь ароматами, обволакивающими его.

– Барон, давай живей! А то твой ужин остынет и в кирпич превратится, – услышал он чью-то шутку.