Ференц Молнар - Мальчишки с улицы Пала

Немечек выпалил все это, раскрасневшись, вытянув вперед руки и сжимая в одной из них маленькое знамя. Краснорубашечники никак опомниться не могли: такая их взяла оторопь. Они только глаза таращили на этого кроху, который словно с неба свалился и так громко, смело, с высоко поднятой головой бросал им в лицо эти слова, как будто ему не страшны ни силачи Пасторы, ни сам Фери Ач.

Первыми пришли в себя Пасторы. Подскочив к малышу с обеих сторон, они крепко схватили его за руки. Младший Пастор, стоявший справа, принялся было выкручивать ему руку, чтобы он выпустил знамя, но тут тишину нарушил голос Фери Ача:

— Стойте! Не трогайте его.

Оба Пастора в недоумении уставились на командира.

— Не трогайте, — повторил тот. — Этот парнишка мне нравится. Ты смелый малый, Немечек, или как там тебя! Вот тебе моя рука. Иди к нам в краснорубашечники!

Немечек покачал головой.

— Только не я! — сказал он упрямо. Голосок его дрожал, но не от страха, а от волнения. Бледный, серьезный, стоял он и повторял:

— Только не я! Фери Ач усмехнулся:

— Ну, как знаешь! Я до сих пор никого еще не звал в отряд. Все, кто тут есть, сами просились. Тебя первого позвал. Не хочешь — не надо…

И повернулся к нему спиной.

— Что с ним делать? — спросили Пасторы.

— Отнимите у него знамя, — бросил через плечо капитан.

Старший Пастор одним рывком вывернул из слабой ручонки Немечека ало-зеленое знамя. Этот рывок причинил малышу боль: у Пасторов была чертовски сильная хватка. Но он стиснул зубы и не издал ни звука.

— Вот знамя! — доложил Пастор.

Все ждали, что теперь будет, какую страшную кару придумает для него могущественный Фери Ач. Немечек по-прежнему упрямо стоял на месте, плотно сжав губы.

Фери Ач обернулся и кивнул Пасторам:

— Жидковат больно. Бить не стоит. Вот что… Искупайте-ка его.

Краснорубашечники прыснули. Засмеялся и Фери Ач. Пасторы тоже схватились за животы. Себенич подбросил в воздух свою кепку, а Вендауэр принялся скакать, как бесноватый. Даже Гереб осклабился, стоя под деревом. Посреди всеобщего веселья лишь одно лицо осталось серьезным — маленькое личико Немечека. Он был простужен и уже несколько дней кашлял. Сегодня мать даже запретила ему выходить на улицу. Но он не мог усидеть в комнате: в три часа улизнул из дому и с половины четвертого до самого вечера дрожал на верхушке дерева. Но он ни за что на свете не скажет об этом. Сказать, что простудился? Да его еще сильней высмеют и Гереб осклабится еще противней: растянет рот до ушей, так что все зубы вылезут наружу. Нет, уж лучше молчать. Под общий хохот он терпеливо позволил отвести себя на берег, где его и окунули в мелкую воду озера. Страшно сильные парни были эти Пасторы! Крепко держа Немечека, один — за руки, другой — за шиворот, они по уши погрузили беднягу в воду, и на острове в этот миг разразилась целая буря ликования. Краснорубашечники весело приплясывали, подбрасывали кепки, улюлюкали и гикали:

— Гейя, гоп! Гейя, гоп!

Это был их клич.

Веселый гомон всколыхнул вечернюю тишину. Непрерывные возгласы «Гейя, гоп!» сливались с громким смехом. А на берегу, у самой воды, из которой, словно печальный маленький лягушонок, выглядывал Немечек, стоял Гереб. Широко расставив ноги, он хохотал во все горло, кивая в сторону жертвы.

Наконец Пасторы отпустили Немечека, и он выбрался на берег. Тут-то, при виде этой насквозь промокшей, грязной фигурки, и пошло настоящее веселье. Вода струилась с бедняги ручьями, а когда он опустил руки, хлынула из рукавов, как из ведер. Все отскочили от него, когда он стал отряхиваться, словно мокрая собачонка. Посыпались обидные возгласы:

— Лягушка!

— Наглотался?

— Что ж ты еще не поплавал?

Немечек не отвечал. С горькой усмешкой разглаживал он свою мокрую курточку. Тут к нему подступил Гереб. Заносчиво вскинув голову и осклабясь, он спросил:

— Ну что? Хорошо было?

Немечек поднял на него свои большие голубые глаза.

— Да, хорошо, — тихо промолвил он и повторил:- Хорошо; гораздо лучше, чем расхаживать по берегу и насмехаться надо мной. Да лучше целый год просидеть в воде, чем стакнуться с врагами своих друзей! Это неважно, что вы меня в воду окунули. Я сам недавно в воду шлепнулся; а вот ты и тогда уже здесь был, среди чужих. Но меня вы сколько угодно можете звать к себе, хвалить, подарками задабривать — я вас знать не хочу. Окунайте меня в воду хоть сто, хоть тысячу раз — я все равно и завтра и послезавтра приду сюда и спрячусь где-нибудь, так что вы меня и не заметите. Не боюсь я вас! А если вы придете к нам, на улицу Пала, землю нашу отнимать, мы все будем там! Вдесятером мы поговорим с вами иначе, вот увидите. Со мной-то легко справиться. Кто сильней, тот и победил. Пасторы сильнее, вот они и отняли у меня шарики в саду музея. Это не трудно, когда десять против одного! Что ж, пожалуйста. Можете избить меня, если вам так нравится. Ведь стоило мне захотеть — и не пришлось бы купаться в озере. Но я не пошел к вам. Хотите — топите меня, хотите — убивайте, только я никогда не буду предателем, как этот, который там стоит… вон там…

Он протянул руку, указывая на Гереба, у которого смех так и замер на губах. Фонарь озарял красивую белокурую головку Немечека и его мокрую, блестевшую на свету одежду. Гордо, чистосердечно, отважно смотрел он Геребу прямо в глаза, и Гереб почувствовал, будто, ему на душу ложится какая-то тяжесть от этого взгляда. Он насупился и опустил голову. В это мгновение все примолкли; тишина настала, точно в церкви, и было ясно слышно, как с одежды Немечека на твердую, утоптанную землю капает вода… В этой тишине прозвучал голос Немечека:

— Мне можно идти? Все молчали.

— Значит, вы не будете меня бить? Мне можно идти? — спросил он еще раз.

И так как ему опять не ответили, он неторопливо, спокойно, с достоинством пошел к мосту. Никто не пошевелился, не тронулся с места, чтобы его задержать. Все почувствовали, что этот белокурый малыш — настоящий герой, достойный называться мужчиной… Двое часовых на мосту, на глазах у которых разыгралась вся сцена, уставились на него, но ни один не посмел его тронуть. Когда же Немечек ступил на мост, вдруг загремел низкий, гулкий голос Фери Ача:

— На караул!

И часовые, встав «смирно», вскинули вверх свои копья с серебристыми остриями. Одновременно все краснорубашечники щелкнули каблуками и высоко подняли свое оружие. Все это было сделано молча; только серебряные концы копий блеснули в лунном свете, да стук шагов донесся с моста. Некоторое время еще слышалось хлюпанье башмаков, полных воды… Немечек ушел…

Краснорубашечники, оставшиеся на острове, в замешательстве переглядывались. Фери Ач понуро стоял посреди лужайки. К нему приблизился Гереб, белый как мел.