Татьяна Александрова - Друзья зимние, друзья летние

Первое, что вижу, когда поднимаю голову, — в нескольких шагах от меня растерянная Наташа, а в глазах отчаянье, в руках кукла в клетчатом платьице. Я-то знала, что в куклы Наташа давно не играет, не любит их.

Кружится полупустая карусель. На горке почти никого нет. И мы молча идем к большим стеклянным дверям, спускаемся по белой лестнице.

— Ну, понравилось? Хорошо было? — спрашивает Матрешенька, убирая наши туфли в сумку и помогая завязывать шарфы. — Маленькие еще, устали, взрослый и тот устанет от темна до темна.

На улице черная ночь. Блестят рельсы. Подлетают трамваи, сверкающие, как елки. Все бросаются к вагонам, и трамвай с грохотом пропадает в темноте. Трамвай за трамваем. Кончился рабочий день. Люди торопятся домой. Высокие молодые рабочие бросили в снег папиросы, перестали разговаривать о своем заводе, сказали: «И долго тут бабка мерзнуть будет с ребятами? До утра, что ли?» И когда подошел трамвай, загородили нас, подсадили в вагон, и вот мы мчимся, а трамвай подпрыгивает и тарахтит, только не так, как утром, а тяжело и глухо.

В вагон мы не пролезли, остались на площадке. Наташу притиснули к одной стенке, Матрешеньку — к другой, а меня — к большой железной палке, упиравшейся в потолок вагона. Тогда во всех вагонах были такие палки. И вот об нее-то я и стала стукать свой несчастный подарок. Трясся и подпрыгивал трамвай. Менялись вокруг руки, спины и хлястики. А я все стукала и стукала свою куклу мордочкой о железную палку.

На одной остановке вылезло сразу много народа. На площадке стало свободнее и светлее. Я посмотрела на ненавистную куклу. Маленькая замурзанная рожица, на носу розовый лоскуток, будто сорванная кожа. Серьезные и печальные глаза смотрят прямо на меня. И тогда я уткнулась лицом в ее синее, в цветочек, платье и поливала его слезами всю оставшуюся дорогу. От остановки я несла ее в теплых варежках, дышала на нее, чтобы она не озябла, а дома положила на кровать под одеяло. И с тех пор это была самая любимая моя кукла, даже не кукла, а подруга. Вечером я рассказывала ей сказки, а днем брала в самые лучшие игры.

Мы с мамой шли за повозкой, где лежали наши вещи, крепко привязанные толстыми веревками. Мы прошли наш двор, чужой двор и вышли на улицу. Огромные колеса повозки катились по булыжникам. Чужой дяденька в серой рубахе, серых брюках, в стоптанных башмаках, согнувшись, толкал повозку. Мы бежим, стараясь не отстать от мамы. В одной руке мама несет лампу, в другой — бидон с молоком. Я держусь за бидон, Наташа — за лампу (перед этим мы поспорили, кому за что держаться, за лампу держаться интереснее).

Мы идем на вокзал, чтобы сесть там на электричку и ехать на дачу.

Навстречу по тротуару шагает высокий загорелый молодой дяденька. Воротник белой рубашки распахнут, коричневая шея, добрые синие глаза, волосы развеваются на ветру. Поравнялся с нами, повернул к нам голову и процедил сквозь стиснутые зубы:

— У, эксплуататоры проклятые!

И тут мама останавливается и начинает говорить. Она говорит, что мы не виноваты, что у нас в стране нет машин, ни грузовых, ни легковых, что еще не успели их построить, потому что надо сначала построить заводы, на которых строят эти машины, а в стране были и разруха, и голод, и сначала надо заводы, которые построили бы тракторы, а то опять может быть голод. И что была война, и заводы — в развалинах, и фабрики — тоже, и станки сломаны и устарели…

Мама говорила, а молодой дяденька смотрел на нее, на Наташу, потом на меня, и опять — на маму, и вдруг шея у него стала красной-красной, потом лицо тоже красным, потом — уши. Он спросил совершенно другим голосом: «Помочь?»

Мама покачала головой и мы скорее побежали догонять повозку с вещами, которую серый дяденька увез далеко-далеко.

Вечер. Я сижу на крыльце, вытянув ноги. Вниз уходят ступени крыльца, спускаются на дорожку. Дорожка исчезает в полутьме. Сине-зеленый сумрак колышется, окружает крыльцо. Там что-то движется, шуршит, покачивается, поскрипывает. Иногда плыла птица, огромная, темная.

Сижу, прижавшись к перилам, вытянув ноги. Сине-зеленые сосны гудят и качаются, и я качаюсь и лечу вместе с ними. А рядом теплые спокойные бревенчатые стены, и милые знакомые голоса из-за двери.

Дверь распахивается, в светлом пятне вижу Наташу с большущей зеленой кружкой в руке. Оглядывается, щурится, ищет меня. Наконец видит меня у перил на крыльце, за дверью. Закрывает дверь, подходит, наклоняется:

— Киселя хочешь?

— Хочу.

Наташа подносит к моему рту зеленую кружку и наклоняет ее. Кисель очень вкусный, кисленький. Наташа наклоняет, наклоняет кружку, чтоб мне удобнее было пить. Кисель, который не попадает мне в рот, растекается по платью. Я вся в красном киселе. Опять открывается дверь. Крик ужаса. Взрослые ведь не знают, что это только кисель.

Нам с сестрой года по два, а то и меньше. Может быть, это первое воспоминание в жизни.

Приехали на дачу. Вот радость! Окон нет — еще не вставлены. Дверей нет — не навешаны. И лестницы на террасу нет — не построена. Вместо окон и дверей темные ровные дыры прямо в дом, и нет ступеней. Мы не понимаем, что тут плохого.

Как хорошо бежать по широкой доске с дорожки на террасу! Так хорошо, что вместо тяжелой двери, которая больно прищемляет пальцы, на ветру треплется одеяло! Не понимаем, почему сердятся взрослые! Папа не сердится. Он весело насвистывает и строгает на большом верстаке у крыльца. Тут и длинные доски, и короткие чурбанчики, и стружки, стружки… В стружках можно прыгать, кувыркаться, папа разрешает.

Хорошо скатываться по доске с террасы на дорожку. Как с горки! Если б только не занозы, вынимать их так долго!

Мама расстроена: а что если будет дождь? И все упадут, когда будут бежать на террасу по этой доске? Папа прибивает поперечные планки. Кататься с этой горки уже нельзя. Зато можно играть в поезд, будто это шпалы. Мы и на дорожке рисуем шпалы.

До чего же хороший новый дом! Весь пахнет смолой. Ходим, нюхаем дом, прилипаем к стенам. Смола золотая, прозрачная, похожа на мед и оставляет черные пятна. Обидно!

А ночью в окно светят звезды. Огромные! Окна сначала темно-синие, потом темные просто, и звезды, которые горят ярче и ярче.

Мы очень любим наряжаться. Все равно во что. Нарядишься, и никто тебя не узнает, даже Матреша. О посторонних и говорить нечего. Нас с Наташей и так путали, а когда нарядимся, никто не узнает. Нюра, правда, сразу узнавала. Нарядим Аллочку, например, котенком, хвостик сзади привешен, бант на шее, волосы причешем, будто это кошачьи уши, прибежим в кухню: угадайте, кто это?

Матрешенька сразу, едва взглянув на Аллочку и продолжая чистить картошку, высказывала предположение: