Анатолий Алексин - Дневник жениха

Прочитав первый монолог, он по-дантесовски покори-тельно взглянул на Любу.

– Вы опять хотите мне что-то сказать? – осведомилась она. И нарочито спохватилась: – У меня… что-то не так, не на месте?

Покорительный взгляд угас.

– Мы зашли довольно далеко, – вернулся из перево­площений на землю Герман.

– От дома, ты хочешь сказать? – уточнила Люба. – Тогда не «зашли», а ушли.

Тетины родинки и веснушки вновь вырвались из засады на выручку Герману. Это было видно и в полутьме.

– А «лишние люди» прошлого века? Сегодня мы уви­дели их! – воскликнула тетя. – Как живые, да? Как живые!

Зачем им менять адреса? – Люба повела плечами. – Жили бы себе спокойно на книжных страницах!

– Менять адреса? Какое-то у тебя почтово-телеграфное мышление!

– Инициатива хороша там, где она требуется, – не сда­валась Люба. – Это и литературных конференций каса­ется.

– Теперь еще и спина разболелась, – пожаловалась тетя. И погладила поясницу. – «Забыться и заснуть…» Обопрусь на Митину руку! А ты, Герман, проводи Любо­чку.

– У него фактура надежнее: вы на нее и обопри­тесь, – возразила Люба. – А меня Митя проводит. Как всегда…

Я приосанился.

Герман бросил на Любу еще один призывный данте-совский взгляд. Но от меня оторвать не сумел. Когда мы с Любой пересекали площадь, я сказал:

– Это само по себе попахивает литературным сюжетом.

– Это попахивает предательством, Митенька. Люба закашлялась, будто запах предательства попал ей в нос, проник в легкие.

– Есть люди до того в своем собственном сознании безукоризненные, что любую подлость совершают как бы невзначай и непременно – с позиций честности, «по зову долга».

Эта мысль, я думаю, обогатит мой дневник. Но кого она имела в виду? Неужели…

Сегодня некоторые мои однокурсницы ощутили боль­шое душевное облегчение: Люба Калашникова решила перейти на вечернее отделение.

Она поднялась на третий этаж к заместителю декана. который сам-то всего два года назад окончил наш институт. Несколько раз я заглядывал в деканат, а он все никак не мог написать в левом углу ее заявления: «Согласен» или «В приказ». Ему не хотелось слишком быстро решать этот простои вопрос. Он до такой степени не торопился, что я подумал: «Тоже пойду работать на почту! Чтобы видеть, как там и что… Она будет принимать телеграммы, а я буду их разносить. Утром, до института… А заодно и газеты! Тоже подзаработаю».

Люба, узнав о моем намерении, не удивилась:

– «Я утром должен быть уверен…»? С той памятной «литературной субботы» роман в стихах не покидал нас.

– Вот видишь, тетя делает очень полезное дело! – ска­зал я.

– У себя в библиотеке? Быть может… – ответила Люба. – Но иные люди, если ты замечал, раздваиваются. И поступают так не нарочно: это свойство натуры. На службе – одни, а дома – другие, неузнаваемые. Слово «служба» тебя, надеюсь, не оскорбило? Тетя действительно служит лите­ратуре. Суховато, прямолинейно, но служит. Особенно классике! В поэмах и романах все понимает, может сказать о персонажах больше, чем сами авторы хотели сказать. А в жизни…

«Слышала бы тетя, как рассуждает „провинциалка“!» – в который уж раз подумал я.

Хотя на этот раз ей слушать было не обязательно…

Теперь мне предстоит подниматься часов в шесть утра. «Скажу тете, что мы с Любой ходим в бассейн! Она одобрит: мое здоровье ей дорого», – сперва решил я.

Тетя заставляет меня каждый день заниматься гимнас­тикой. Сама она при этом сидит на диване и следит, чтобы я не халтурил, выполнял все упражнения до одного, пра­вильно вдыхал и выдыхал воздух. Так что бассейн она бы одобрила.

Но мне неожиданно захотелось набраться храбрости сказать правду. Надо же когда-то ее «набраться»!

– Ради любви (хотя я уверена, что у тебя просто наив­ное увлечение!) …Так вот, ради любви, – сказала тетя Зина, – решались на многое: декабристки – на добро­вольную ссылку, Ленский – на дуэль. Но в разносчики телеграмм и в лифтеры никто из знакомых мне литератур­ных героев не шел.

– Тогда не было телеграфа и лифта.

– Учишься у нее дерзкому острословию? Обычно муж­чина ведет за собой женщину. А у вас, я вижу, наоборот.

Я должен был бы сказать, что к роли «баржи» уж во всяком случае приучила меня не Люба.

Но я промолчал, а тетя Зина продолжала давить на меня литературными образами:

– Движимые ревностью (кстати, очень унизительное чувство!) сражались, убивали, даже душили… Но не под­глядывали. Ты собираешься устроить за ней слежку на почте?

Зачем я сказал ей, что Люба будет телеграфисткой? Зачем?! Нет, правильно сделал: надо же набираться храб­рости. Хоть понемножку…

Телеграммы часто оказываются неожиданностью – и люди боятся их. Обычно на расстоянии изъясняются пись­мами. А если телеграммы, значит, что-то из ряда вон вы­ходящее: смерть, болезнь, просьба о помощи… Я стал раз­носить их в утренние часы по квартирам.

О поздравлениях с днем рождения или с другими лич­ными, семейными и общими «датами» все догадываются

заранее. И принимают их, если не равнодушно, то по край­ней мере спокойно. Благодарят меня и вскрывают теле­граммы неторопливо. Но если моего появления не ждали, расписываются в получении нервной закорючкой, сооб­щают криком в глубину квартиры: «Телеграмма!» И выхва­тывают ее у меня неловкими, дрожащими пальцами.

Телеграммы никогда не бывают секретом: первыми их читают на почте, откуда они отправлены, потом телегра­фистка, которая принимает, и только потом уже «адресат». От меня их содержание тоже почти никогда не утаиваю; то ли у меня такое лицо, то ли просто хотят поделиться.

Я попросил Любу:

– Предупреждай меня, о чем там написано. Чтобы я не мучил людей неизвестностью. Пусть минутной, но не­известностью…

Она взглянула на меня с пониманием:

– Ты тоже пропускаешь их… через себя?

– А ты?

– Япропускаю. Несколько раз в день с удовольст­вием изменила бы текст, но его диктуют не люди, а жизнь. Чаще всего здоровье… И тут ничего не поделаешь. Поэтому без трагизма! Зачем тебе знать тексты заранее?

– Когда из-за двери испуганно (в утренний час!) спра­шивают: «Кто там?» – я буду отвечать: «Не волнуйтесь! Это телеграмма, но ничего не случилось!»

– А если случилось?

– Тоже буду заранее подготовлен. И буду искать слова…

– Ты добрый… – сказала Люба.

Лучше сказала б когда-нибудь: «Ты – любимый!» Не говорит.

Некогда писать! Некогда: разношу телеграммы, газеты, учусь в «женском монастыре». Люба так устает, что по ве­черам мы уже семь дней не видимся… Но зато видимся утром! Иначе бы я не смог…

Сегодня Люба сказала:

– Получи сам нежданную телеграмму. Но устную: я на двенадцать дней уезжаю к себе в Кострому, к родителям. К маме… Никакого трагизма! Договорились?