Лидия Чарская - Наташин дневник

– Горе-то какое, Ташенька, горе-то! О Господи! И на кого он, кормилец твой, тебя покидает, – затянула она по-деревенски со всхлипываниями и взвизгиваниями. – И на кого ты, сирота горькая, останешься? И кто тебя, бесталанную сиротинушку, приютит, пригреет… – разливалась она в целом море слезливых причитаний.

– Полно, матушка, Домна Степановна, перестаньте. На девчонке и так лица нет, краше в гроб кладут, – вступился Петр Сидорович. – Вы бы лучше за батюшкой, отцом Димитрием, сбегали, хоть какую ни на есть глухую исповедь надо, и опять же Святыми Таинствами напутствовать…

Слезы Домны Степановны сразу прекратились, и она побежала за нашим приходским священником, дедушкиным духовником. А я приникла снова к ногам дедушки и целовала его бессильно вытянутую вдоль тела руку, такую иссиня-багровую, со вздутыми жилами, какой не видела ее еще ни когда.

Вскоре пришел батюшка, прочел молитву и благословил дедушку крестом и дароносицей, так как нельзя было приобщать его в забытьи. И дедушка, мой бедный дорогой дедушка скончался, так и не приходя в себя…

Я пишу эти строки ранним утром, когда в доме еще тихо и другие жильцы маленького домика Домны Степановны еще спят. Эти строки льются у меня вместо слез на страницы дневника. Может быть, через день, два, через неделю я буду плакать по-настоящему, горькими слезами, но сейчас такая тяжесть, такой камень навалился мне на грудь, что нет выхода моим слезам, нет у меня сил плакать.

Ужасно мое горе. Последний друг, единственный близкий мне человек, мой родименький дедушка покинул меня навсегда, ушел от меня в иную, лучшую жизнь, оставив совсем одинокой свою бедную Наташу.

Милый, золотой мой дедушка! Единственный, родненький, любимый мой! Голубчик мой дедушка, старичок мой ненаглядный, горько мне, горько твоей Наташе… И не простились мы с тобой, и не довелось мне почувствовать на своей голове твою благословляющую руку в последнюю минуту твоей жизни… Не довелось услышать твоего прощального напутствия.

Дедушка, милый, родненький дедушка! Ах, если бы заплакать, все бы легче было…

Нынче похоронили дедушку.

Все три дня, что лежал в гробу дорогой покойник, каждое утро и каждый вечер приходили дедушкины сослуживцы-наборщики с самим управляющим типографией и служили панихиды по дедушке у его гроба. Кто платил за этот гроб и за панихиды, да за место на кладбище и за монашку-читальщицу? Ничего не знаю. Всем распоряжался Петр Сидорович, он же и выхлопотал, чтобы дедушку положили на его любимом монастырском кладбище, куда мы всегда ходили в церковь.

Все три дня я слезинки не проронила, была словно каменная.

Домна Степановна перевела меня спать на свою хозяйскую половину и всячески заботилась о том, чтобы я и чай пила, и обедала вовремя. А мне никак кусок в горло не лез. И еще волновалась Домна Степановна, что плакать я не могу.

– Поплачьте, – говорит, – Ташенька, горе-то куда легче слезами исходит.

Чудачка она. Да как же я могу плакать насильно, когда слезы не выливаются из груди?..

Красивый и спокойный лежал дедушка в своем желтом глазетовом [10] Глазе́товый – обитый глазетом, то есть шелковой тканью с вытканным золотым или серебряным узором. гробу. И лицо у него разгладилось как-то, и морщинки исчезли. Петр Сидорович тщательно причесал ему волосы, и в сюртук дедушку обрядили, точно к причастию.

Я от него по чти не отходила все эти дни. Иногда просила монашку дать почитать мне самой у гроба. Она вздремнуть уходила, а я читала. По-славянски я хорошо умею читать. А то забудусь и смотрю на дедушку, смотрю чуть не по часу, и кажется, что сердце у меня так и рвется на части от тоски.

Господи, три года прожила я у него точно один день! Ни когда резкого слова от него не слышала, ни одного сердитого замечания. Все по-хорошему, все по-ласковому, бывало, скажет, что не понравится ему во мне. Бывало, принесешь дурную отметку из гимназии, – французский и немецкий языки мне ужасно трудно даются, – а он только головой покачает:

– Эх, Наташенька, бедняжка ты моя. Трудно, видно, тебе. Уж не глупость ли я придумал – в ученые барышни тебя выводить? Может, куда лучше тебе было бы поступить в профессиональное… – долго потом так сидит, раздумывая, дедушка. Жалко мне его бывало, жалко до смерти.

В такие минуты делалось совестно-совестно за то, что он такие деньги за меня платит, во всем себе отказывая, а я и постараться для него как следует не могу. Но в ту же ночь, как только уснет дедушка, встаю, бывало, осторожно, тихонько зажгу огарок и давай твердить французские спряжения или немецкие стихи. Назавтра идешь «переправляться» к учителю. Смотришь, после шестерки десятку схватишь. Домой как угорелая несусь поскорее обрадовать дедушку. Придет он обедать, рассказываю ему, что «исправилась» по языкам, а у него лицо так и засветится от счастья.

– Ну, спасибо тебе, Наташенька. Разодолжила-таки дедушку, – скажет со своей милой, доброй улыбкой, а потом лукаво улыбнется: – Стало быть, вечерком раскошеливайся, дедка? Веди, дедка, в кинематограф внучку, а?

Господи, как недавно еще все это было! А сейчас все исчезло, как дым. Схоронила я нынче своего дедушку. Словно сам Господь, которого так любил мой дедушка и которому так горячо всегда молился, пожелал порадовать его в последний день пребывания на земле.

Все эти дни шли дожди, был туман, слякоть, а нынче утро началось совсем летнее. Солнышко грело тепло и ласково, небо голубело, словно в июне. Только желтые листья на березах и липах да ало-багровые на кленах и дубах красиво пестрели по обе стороны дороги, по которой наборщики несли на руках гроб дедушки. Сразу за гробом шли только двое: я да Петр Сидорович. До монастыря дошли быстренько – он близко от нас, с полверсты всего будет. Пришли в малую церковь, поставили гроб дедушки посередине, и началось отпевание.

Не могла я ни плакать, ни молиться на похоронах. Словно каменная и тут простояла. Только уже у могилы, на самой окраине монастырского кладбища, на любимом дедушкином месте, когда погрузили в яму гроб, услышала я знакомый голос над своим ухом:

– Наташечка, милая, не стони, голубочка, плачь лучше. Плакать легче…

Это Соня Измайлович сказала. Да неужели я стонала? Откуда она взялась?

– Я давно возле тебя, Наташенька, только ты меня не замечала. Мне хотелось проводить Павла Ивановича. Он всегда так ласков и добр был ко мне, когда я приходила к тебе готовить вместе уроки. А ты знаешь, и Иван Сергеевич, «Математика» наша, тоже здесь. Ко мне подошел в церкви, велел не отходить от тебя все время, пока не схоронят Павла Ивановича.