Олег Алексеев - Горячие гильзы

— «О. Д.». Уж не Мити ли Огурцова эта штука? Кто её нашёл?

— Я-а… — до корней волос покраснел Серёга.

— Хорош гусь… Скоро без головы домой явишься! Где нашёл-то?

— В лесу, около Лёхинского болота.

— Надо Матрёне показать, побегу…

Увидев флягу, Матрёна прижала её к груди, заплакала:

— Сердце чует, что Митина. Сынки, ведите туда, где нашли… Скорее!

Заслышав плач, подошла тётя Анна. Всё поняла, закрыла глаза ладонью. Пошли вшестером: Матрёна, тётя Анна, наша мать, Саша и мы с Серёгой. Вёл сначала Саша, но перепутал тропинку, и тогда вперёд вышел Серёга.

Вышли к пожарищам. Цвели сады. Над обугленной землёй, казалось, стоит белое-белое облако. На чёрно-белой берёзе сидели чёрные, как угли, скворцы, словно и они обгорели на пожаре.

Сразу же за деревней шумел лес. Земля в нём была изрыта окопами, распахана гусеницами танков. Один из окопов был возле болота, что начиналось сразу за лесной гривой.

Серёга остановился возле окопа, показывая, что привёл нас туда, где нашёл фляжку. В пустоте желтели гильзы, возле бруствера гильз лежало столько, что не видно было земли. И ни одного целого патрона.

— Ты и кольцо от гранаты здесь нашёл? — спросил я у Серёги.

Братишка хмуро кивнул.

Возле окопа стояла вековая сосна. Комель её был исколот пулями. Из пробоин сочилась розовая смола.

— Там, дальше, ещё окопы, — заговорил, осмелев, Серёга. — И могила чья-то, и на лесине что-то написано…

— Веди, — опустила руки Матрёна и чуть не выронила фляжку.

— Веди, — вслед за Матрёной молвила тётя Анна — словно эхо отозвалось…

Могила была небольшой, песчаной. На продолговатом холмике лежали цветы: белые и лиловые подснежники. Подул вдруг ветер, и по лесу прокатился глухой грозный гул. Над ёлками молча пролетел чёрный ворон…

На старой лесине светлела свежая затесь, на ней чётко чернели выжженные раскалённым металлом буквы.

Мы подошли поближе. Это был список погибших партизан.

В самом его начале я прочёл:

«Огурцов Дмитрий Анисимович. 1925–1943 гг.

Павлов Андрей Андреевич. 1927–1943 гг.».

Трое женщин встали на колени перед могилой, лица их были тёмными от боли и горя. Я взял Серёгу за руку, увёл за деревья…

На миг оглянулся: тётя Анна обнимала корявый ствол лесины.

По утрам мальчишки убегали за озеро. Каждый брал с собой короткую сапёрную лопатку. Разгребали в окопах песок, собирали патроны…

В то утро Серёга нашёл гранату — зелёную, как трава, с короткой ручкой из жести. Не дыша, смотрел брат на свою находку. Мальчишки окружили Серёгу, наперебой давали советы. Осмелев, Серёга крутанул ручку. Коротко щёлкнуло…

Я знал, как бросают гранаты этой системы. Серёга поставил гранату на боевой взвод. Бросишь, и она взорвётся от удара об землю. Стоит гранату уронить… Я рванулся к брату, приказал отдать её мне. В страхе все расступились. Осторожно держа гранату, я сделал шаг, второй — и оступился, упал… Ослепило, ударило в грудь, обожгло лицо. Когда я открыл глаза, всё вокруг было красным: ёлки, песок, трава, небо. Крича, мальчишки бежали к лесу. Рядом со мной присел Серёга, от испуга у него был открыт рот.

Я с трудом встал. Правая нога была словно чужая. Руки горели огнём, текла кровь. Там, где я шёл, трава становилась красной…

Смутно, словно сквозь слой воды, увидел мать, тётю Пашу. Она вела коня, запряжённого в двуколку. В повозке лежала солома — чуть ли не целая копна.

В руках у матери запрыгала склянка с йодом. Я поднял руки. Жмурясь от боли, смотрел, как льётся йод. Сняв с головы платок, мать разорвала его на полосы, запеленала мне руки. Потом меня положили на солому…

Стояла поздняя осень. Грязь на дорогах заледенела. Колёса повозки проваливались в рытвины. Каждый ухаб болью отдавался во мне.

Подумал вдруг: что же будет с моими руками? Пальцы не слушались. Может, останутся такими навсегда? Я даже представить не мог, как это можно жить без рук. Вспомнил отцовские руки. Отец творил ими чудеса: не глядя, вязал сети, ловко подшивал дратвой валенки, в жгучее жало оттачивал косы…

Попробовал пошевелить пальцами — от боли потемнело в глазах.

— Потерпи, — шёпотом сказала мать. — Скоро будем на месте.

Ехали долго. Мне становилось всё хуже, я тяжело дышал… Увидел вдруг, что меня несут на носилках. В длинном помещении с тесовыми стенами тесно стояли кровати. На них лежали раненые партизаны. Белели бинты и марлевые повязки. Резко пахло лекарствами.

Мне вытерли марлей лицо, и мир снова стал многоцветным. На столе стояла белая алюминиевая кружка, в ней была голубая вода.

— Пи-ить… — попросил я торопливо.

Мать взяла кружку, и я напился из её рук.

Вошла девушка в халате из парашютного шёлка, что-то сказала. Мать взяла меня на руки, понесла, словно маленького. В комнате с белой печкой и белыми стенами стоял длинный стол, покрытый чем-то белым. И люди, окружившие меня, были белые, как снеговики. На меня смотрели хмурые синие глаза:

— Ну, парень, крепко тебе повезло… Кто-то снял с гранаты «рубашку».

— Братишка… — сказал я слабым голосом.

В руках у синеглазого сверкнуло что-то узкое, острое…

— Петь умеешь? Тогда спой любимую песню…

Отец и мать часто пели про погибающего кочегара, шумное море и военный корабль. Я запел — из последних сил. Мелькали какие-то инструменты, белые марлевые салфетки. Было нестерпимо больно, я пел и кричал…

Очнулся на кровати. Рядом сидела мать. Руки все болели. Я лёг вниз лицом, положил руки на подушку. Вскоре подушка стала красной. Принесли ещё одну подушку. От слабости перед глазами поплыли тёмные пятна…

Мать склонилась надо мной, горячо зашептала:

— За синими лесами, за белыми полями лежит золотая поляна. На берёзе свила гнездо сизая горлинка. А на чёрной старой ели сидят чёрные вороны. Никого они не боятся, лишь ясна сокола да бела кречета. Летит белый кречет, перья роняет…

Когда я вновь открыл глаза, матери рядом не было. Вошёл врач. Синие глаза смотрели уже не так сурово. Хирург был в суконной гимнастёрке, в ватных брюках и в валенках. На поясе — трофейный пистолет в чёрной кобуре.

— Молодец, держись так и дальше.

Принесли завтрак: полкотелка супа и немного тёмного хлеба. Руки у меня были в лубках, я зажал котелок между лубками, выпил суп, будто воду. Потом съел хлеб — не уронив ни крошки.

Потом пришла медсестра с фляжкой рыбьего жира и ложкой. Прежде я не любил рыбий жир, но теперь проглотил порцию не моргнув. Подумал: рыбий жир привезли из тыла на самолёте, ему нет цены.

Рядом со мной лежал раненый с забинтованной головой; он достал из-под подушки огромное яблоко, протянул мне.