Феликс Маляренко - Суворовец Соболев, стать в строй!

– Бываем вместе и одиноки.

– Как одиноки?

– Человек – мир. Другой человек – это мир, – сказал Володя. – А два мира не могут войти один в другой. Понимаешь, как два воздушных шара. Оба прозрачные, оба насквозь видны, а попробуй, соедини их вместе. В лучшем случае, один из них обязательно лопнет, а то лопнут сразу два. Значит, человек одинок в своей оболочке. – Володя говорил странно и загадочно, совсем непонятно для Саньки, но Санька чувствовал, что Володя говорит о чём-то значительном и, может, не только для него… Эти удивительные слова о мире, о шарах, которые лопнут, если их впрессовывать друг в друга. Мысли его путались, как трава после ливня.

– А вы… Да мы все со своими острыми гранями и без того раним друг друга. А случись завтра что-нибудь серьёзное – в бой, атаку, под пули, – тогда каждый должен прикрывать друг друга. А мы, иногда, как больные, раним и не замечаем.

– Но если больны, то болезнь надо лечить. – Санька чувствовал, как твердеет его голос. – Боль – это излечимая болезнь. Зачем сталкивать два мира? Наверное, существуют какие-то таблетки, лекарства или даже лечебные лучи, которые пронижут тебя насквозь и избавят от этой тяжёлой болезни.

– Вот нас и лечат. Притирают наши миры друг к другу, отрезают всё режущее, объединяют, водят строем и где-то заставляют быть автоматами. Там, где пули, где мины, где могут быть ядерные вспышки, оставляющие от людей тени на земле, надо успеть остаться живым, прикрыть товарища, солдата, командира. Вот в этой шлифовке главное – чтобы ты не стёр в себе человека… Я тебя задерживаю, – вдруг спохватился Володя. – Беги, опоздаешь, тебя будут ругать.

– А ты?

– Не беспокойся, меня отпустили к вам.

Санька вышел в коридор и, когда услышал, как с улицы долетела команда «Рота, шагом марш!», побежал, скатился по лестнице, помчался к своему взводу, на своё место.

Пробегая мимо сержанта, на ходу козырнул ему и не услышал, а скорее почувствовал брошенные вслед слова Чугунова:

– Хитрый! Ох, хитрый! – слова, как камни, летели вслед, били в спину. – Ох, хитрый! – кричал сержант. – Рота вышла строиться. Дождь идёт, товарищи мокнут, а он за дверью ждёт. – Каменные слова, казалось, пробивали тело насквозь. – Ждёшь последнего момента, чтобы выскочить и встать в строй. Один наряд вне очереди! Будете среднюю площадку драить!

– Ты что? – спросил Витька. – Где был?

– С вожатым, – оглянулся на сержанта Санька, всё ещё придавленный тяжёлыми словами.

– Ну и что он тебе пообещал? В поход идём? Вожатые в школе в походы водили, а здесь они зачем?

– Не знаю.

– А о чём вы говорили?

– О человеческих мирах, – Санька снова оглянулся на сержанта.

– А, про космос? Про космос – это интересно, – понимающе придвинулся Витька Шадрин.

– Наверное, про космос, – сказал Санька. – Космос человеческих миров.

На вечерней проверке, прежде чем распустить суворовцев, сержант Чугунов объявил:

– Тем, кому объявлены наряды, выйти на площадку дневального.

Санька снял ремень, положил его на стул так, чтобы бляха свешивалась в проход, и, расстегнув ворот гимнастёрки, вышел из спальни. Там уже собралось человек семь. Из второго взвода стоял Рустамчик, притулившись спиной к двери раздевалки.

– Ну что, Санёк, не везёт среднюю площадку драить? – улыбнулся он, и от улыбки его хомячьи щёки поднялись вверх, и глаза превратились в тонюсенькие полоски.

– Да, – опустил голову Санька.

– Не повезло, – застряла улыбочка в щёлочках. – Я так лучше два туалета вымою со всеми очками и писсуарами, чем одну среднюю площадку.

Сержант скомандовал отбой, переключил спальню на синее дежурное освещение, вышел на площадку. Рустамчик тут же поджал щёки и бочком отодвинулся к стене за спиной Чугунова. Сержант оглядел притихших нарушителей воинской дисциплины, встретился глазами с Санькой.

– Суворовец Соболев, идите отдыхайте.

– Но почему? – не понял Санька.

– Ваш вожатый, как его, Зайцев, просил за вас. Говорил, сам виноват, что вас задержал. Просил не наказывать. Отменяю наряд.

– Ну вот, выкрутился, – услышал Санька шепоток Рустамчика. – Точно, хитрый. – Санька даже не взглянул в острые щёлочки, которые сейчас из-за сержанта резали его.

– Но почему? Я виноват! – пробовал протестовать Санька. – Я опоздал в строй.

– Хитрый, выслуживается, – шепоток едким дымком тянулся из-за спины Чугунова, и Санька почувствовал, как от этого у него начинают пылать щёки.

– Я приказал Вам отдыхать? Отдыхайте! – и перевёл взгляд на затаившихся нарушителей. – Ладно. На сегодня все наряды отменяю. Ложитесь спать.

Нарушители, смущённо опустив головы, чтобы не выдать радости, осторожно, по стеночке, юркнули в дверь. И уже за дверью раздался громкий топот.

– Соболев, что вы стоите?

– Я виноват, я опоздал на построение. Я должен вымыть среднюю площадку.

– Отдыхайте, – повторил сержант.

– Я опоздал, – спокойно, не боясь, посмотрел он в глаза сержанту.

– Я отменяю своё приказание, – сказал, разделяя слова, Чугунов, и Санька увидел, как задвигались его желваки, как покраснело его лицо. – Вы не виноваты, мне всё объяснил суворовец Зайцев.

– Я наказан! Я должен! Я пойду мыть, – закричал Санька, предчувствуя, как по щекам потечёт предательская влага, ещё мгновенье, и он не выдержит.

Сержант удивлённо посмотрел на подчинённого, и в его глазах появился металлический блеск.

– Ну, коль так, объявляю вам наряд на работу за невыполнение приказания. Идите и мойте среднюю площадку. – Чугунов говорил, не разжимая губ. – И чтоб хорошо вымыли, чтоб блестела, и ни одной чёрточки. Я проверю. – Сержант резко повернулся кругом и ушёл в спальню.

Санька взял в туалете ведро, бросил туда наполовину стёртую почерневшую щётку для мытья полов, тряпку из бывшего вафельного полотенца и четвертушку грязно-жёлтого туалетного мыла, налил ведро холодной воды. Поднялся на среднюю площадку, намылил щётку мылом и стал тереть ею исчерченный полосками жёлтый кафель.

В среднюю площадку въелись следы от ботинок. Маленькая, три на полтора метра, она была самой грязной из имевшихся в роте. На других площадках суворовцы либо начинали свой бег, либо затормаживали, а по средней, находившейся между двух лестниц, неслись и, не успевая тормозить, катились на резиновых и кожаных подошвах, оставляя на кафеле чёрные полосы.

Санька тёр намыленной щёткой площадку, но полоски не исчезали, не бледнели. Они так и оставались чёрными. Тогда он окунул тряпку в воду, прополоскал её несколько раз, отжал и, распластав по кафелю, начал снимать мыло. Потом снова намылил щётку. Он уже не обижался на сержанта. Вспомнились слова Володи Зайцева. «Человек – мир, он одинок, два мира насильно соединить нельзя». Какие странные слова! Он никак не мог понять их и забыть тоже не мог. Поэтому они вновь возвращались к нему. «Эту болезнь, наверное, можно вылечить дружбой». Но у него есть друг Витька. Значит, он не одинок. Но почему иногда бывает так грустно, особенно когда вспоминаешь о доме? И тогда кажется, что ты на планете один, и она пустынна. Он ещё раз собрал мыло с площадки отжатой тряпкой. Полоски стали белее.