Екатерина Назаренко - Шустрик

А прочитав, замерла: ни один человек ей не хлопал. Застывшие как лед лица глядели на нее, и Санька, мигом забыв недавнюю радость, испугалась, судорожно соображая, что же она могла напутать. Видно, права была нянечка…

Но тут в зале началось нечто необыкновенное. Все взорвалось топотом и оглушительными воплями, в голос зарыдали женщины, а раненные военные то там, то здесь принялись рвать на себе бинты, хриплым голосом крича, что они здесь щи проедают, а там дети гибнут, и пора им на фронт – пусть выписывают ко всем чертям! И если такие девчонки с болтающимися галстуками на почти невидимой шее вместо кукол стихи про свистящие снаряды да трупы на скрипучих санках читают, как жизнь свою пересказывают, то, что же на Земле-то нашей творится, товарищи? «А этой маленькой, ей в артистки надо, а не «зажигалки» тушить, да хоть накормите вы ее, Христа ради…». «Да ведь у меня такая же с мамкой под Саратовом осталась… Только там теплее, и нет этого хлеба тягучего, 250-граммового, и скрипучих санок тоже нет…»

И Саньку благодарили, и пожимали руку; три раза кричали «бис» и просили прочесть «что-нибудь еще». И это «что-нибудь» превратилось в десяток самых разных стихотворений. Звонким голосом лились из ее уст Тютчев, и «Бородино», и Маяковский («Крошка-сын»), и даже «Мойдодыр» Чуковского. А в перерывах Санька с нежностью обнимала букет настоящих полевых цветов, рассматривала книжку с цветными картинками, и даже позволила себе попробовать карамельного петушка – теперь их у нее было целых три штуки.

И домой она возвращалась не одна, как прежде, закутавшись в огромный мамин платок и тревожно озираясь, а с тремя веселыми офицерами, упросившими медсестер «прогуляться» вечерком, и с воспитательницей, той самой, которая некогда запирала ее в комнате. Воспитательница была молодой и симпатичной, и среди балагуров – офицеров тоже нашелся такой, молодой и симпатичный, и Санька под конец устала слушать дурацкое хихиканье в ответ на любую его шутку.

Офицеры смеялись, рассказывали фронтовые истории, и Санька хохотала вместе со всеми, чувствуя ощущение того, что это, может, не лучший, но один из самых замечательных дней ее жизни. И хоть в тот октябрьский вечер 1942 года до конца войны дней оставалось больше, чем прошло (о чем Санька, конечно, даже не догадывалась) – во всем ее теле, как и во всем городе с львиными головами, еще голодном, еще не согретом, но уже пережившем самую страшную зиму на свете, складывалось ощущение чего-то важного, гордого, победившего тьму и бездну. И Санька была необычайно, бесконечно счастлива.

А спустя год и три с лишним месяца, стоя в толпе таких же закутанных и замурованных в шапки и телогрейки людей, она заворожено наблюдала, как, вращаясь и стремительно набирая высоту, взлетают огненные искры салюта, освещая Петропавловку, Дворцовую площадь, замерзшую Неву, мосты – весь Ленинград. Ее Ленинград. И Санька радовалась тому, что гремят залпы, означавшие праздник, а не наступление боя, и можно больше не бояться этих страшных как смерть ночей, бомбежек и лютой зимы, а начать, наконец, детство по всем правилам. Как полагается. Учиться в школе, гулять во дворе, бегать на речку. И надо обязательно найти Мишу Алексееву, с которым они не виделись много лет, и помочь восстановить рухнувшее здание неподалеку от госпиталя, и, конечно, написать на все фронты дяде Павлику… Уже сонная, расстилая постель, Санька подумала, что 27 января 1944 года у нее возникло столько планов, сколько не было за всю ее крохотную, но такую долгую жизнь.

Дядя Павлик ее сам нашел. После Победы, в сорок пятом он приехал в Ленинград и не узнал города. Всюду шли строительные работы, розовощекие, утопающие в пыли, мальчуганы таскали доски, стелили крыши, босоногие девчушки с длинными косичками, хохоча, отмывали стены, красили парадные. Во дворах бегали детишки, няньки с книжками отдыхали на скамейках, старички играли в домино и шахматы. Город жил, и, казалось, здесь никогда не было «темных кругов» под глазами – кажется, так Шустрик называла ленинградскую смерть.

Их переписка оборвалась в сорок третьем, и дядя Павлик понятия не имел, где находилась Санька. Он писал в приют, но уведомления не приходило, звонил в госпиталь – ему отвечали из Дворца Пионеров, пробовал поехать в Ленинград – не пустили. Находясь на первом украинском фронте и, узнав из газет, что блокада, будучи прорванной вот уже целый год, полностью снята, дядя Павлик радовался как никто другой. По Саньке он скучал, жениться пока не удалось, ехать ему было не к кому, и, окончив войну под Прагой, дядя Павлик решил срочно разыскать своего Шустрика.

Если бы ленинградские военные газеты тиражировали по всему Союзу, дядя Павлик непременно бы узнал, что Шустрика печатали в газете с фотографией и подписью «Гордость Родины». В двенадцать лет Санька получила медаль «За оборону Ленинграда».

А Санька, благодаря всесоюзным газетам, знала, что дядя Павлик у нее – орденоносец двух «Красных звезд» и еще Отечественной I степени – про него была целая статья. И Санька свято верила, что когда-нибудь они снова встретятся, и как раньше будут пить чай с сахаром в маленьком вагончике для рабочих.

Был душный июльский вечер, когда дядя Павлик нашел Саньку. Через дорогу от школы она сидела на тротуаре, уперев подбородок в колени, и задумчиво смотрела вдаль. Словно так и не решаясь перейти на «ту» сторону, Санька глядела на коричневое побитое здание, на фасаде которого с весны 1943 года виднелась облупившаяся, еле заметная красно-коричневая надпись «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Санька была такой же худой, только на щечках появился небольшой румянец, и волосы у нее заметно отросли, а упрямая челка немного прикрывала глаза. Мало изменившись, она все же подросла и заметно посерьезнела, и дяде Павлику внезапно пришла мысль, что она могла стать совершенно другой, не по годам взрослой, и он остался для нее в прошлом, довоенном времени.

– Шустрик…здравствуй… – неуверенно и смущенно произнес дядя Павлик – не знал, какой реакции ждать.

Санька вздрогнула, повернула голову и внимательно окинула его своим серьезным взглядом. Секунду она смотрела на него, после чего ее лоб прорезала морщинка, а глаза удивленно расширились, и тут она заорала так, что он невольно отшатнулся.

– Дядя Павлик!!! – Санька бросилась к нему на шею, и он почувствовал, как окрепла и подросла она за это время.

Оказывается, он зря волновался: Санька также любила его и ждала, и пусть в свои тридцать восемь лет он не нашел жены, но что ж, зато дочка будет загляденье.

Саньку уговаривать не пришлось. Кросс по инстанциям они начали в июле, а закончили в конце сентября. Скромный дядя Павлик не хотел хвастать орденами, а честно пытался доказать, что с Санькой они знакомы давно и вреда он ей не причинит, и кормить будет, и обувать…