Кэтрин Эпплгейт - Айван, единственный и неповторимый

Люди, похоже, не всегда догадываются, что же изображено на моих рисунках. Они щурятся, вертят головами, что-то бормочут. Я рисую банан, великолепный спелый банан, а они говорят: «Это желтый самолет!» или «Это же бескрылая утка!».

Ну и пусть. Я рисую не для них – я рисую для себя.

Мак быстро понял, что люди готовы платить за рисунки, сделанные гориллой (даже если и не понимают, что на них изображено). Теперь я рисую ежедневно. Мои произведения можно купить за двадцать долларов (с рамкой – за двадцать пять) в сувенирном магазине рядом с моими владениями.

Когда я устаю рисовать и мне хочется отдохнуть, я просто сгрызаю карандаши.

Кажется, художником я был всегда.

Даже детенышем, еще цепляясь за шерсть матери, я смотрел на мир взглядом художника. В очертаниях облаков мне виделись фигуры, в нагромождениях камней на дне ручья – скульптуры. Я пытался ухватить яркие краски – багровый цветок, дотянуться до которого не получалось, или проносящуюся мимо черную как смоль птичку.

У меня осталось не так уж много воспоминаний из детства, но я отлично помню, как при первой же возможности окунал пальцы в холодную грязь и пытался рисовать на спине матери, как на холсте.

Она была добрая и терпеливая душа, моя мама.

Я надеюсь, что однажды научусь рисовать так же, как и Джулия, воображая несуществующие миры.

Я знаю, что думает большинство людей. Они считают, что у горилл нет воображения. Утверждают, что мы не помним своего прошлого и не в состоянии размышлять о будущем.

Если задуматься, в чем-то они правы. Бо́льшую часть времени я думаю о том, что есть, а не о том, что могло бы быть.

Я научился ни на что особо не надеяться.

Когда наш торговый центр только построили, тут пахло свежей краской и сеном, а посетители шли с утра до вечера. Они проплывали мимо моих владений, как бревна по неспешному течению реки.

А в последнее время случаются дни, когда сюда вообще никто не заглядывает. Мак говорит, что это его очень беспокоит. Он говорит, что я перестал быть забавным. Он говорит: «Айван, старина, ты растерял все свое очарование. Ты же был звездой».

Некоторые посетители и правда уже не задерживаются у моих владений так, как прежде. Они стоят у стекла, цокают языком и хмурятся, глядя, как я смотрю свой телевизор.

Говорят: «Кажется, ему одиноко».

Не так давно у моего стекла остановился маленький мальчик. По его гладким румяным щекам сбегали слезы, и он сказал, сжимая руку мамы: «Это, наверное, самая одинокая горилла на свете».

В такие моменты мне очень хочется, чтобы люди были способны понимать меня так же, как я понимаю их.

Не так уж все и плохо, вот что я хотел тогда ответить этому малышу. За достаточно долгое время можно привыкнуть практически ко всему на свете.

Мои посетители обычно удивляются, когда видят, что я смотрю телевизор, который Мак поставил в моих владениях. Похоже, вид гориллы, уставившейся на крошечных человечков в ящике, кажется им весьма странным.

Иногда, правда, я задумываюсь: а не так же ли странно выглядят они сами, уставившиеся на меня, сидящего в тесном ящике?

Телевизор у меня старый. Он работает не всегда, и порой много дней проходит, прежде чем кто-нибудь вспомнит о нем и включит.

Я готов смотреть что угодно, но больше всего люблю мультфильмы с их яркими красками. Особенно мне нравится, когда кто-нибудь поскальзывается на банановой кожуре.

Пес Боб, мой друг, любит смотреть телевизор почти так же сильно, как я. Он предпочитает профессиональные соревнования по боулингу и рекламу кошачьей еды.

Немало мы с Бобом посмотрели и мелодрам. В таких фильмах много обнимаются и иногда лижут друг другу лица.

Правда, ни одной мелодрамы с гориллой в главной роли мне пока еще не попадалось.

Еще нам очень нравятся старые вестерны. В любом вестерне кто-нибудь обязательно говорит фразу вроде: «Этот город слишком мал для нас двоих, шериф!» В любом вестерне сразу ясно, где хорошие парни, а где – плохие, и хорошие всегда побеждают.

Боб говорит, что в настоящей жизни все совсем по-другому.

Я провел в своих владениях уже девять тысяч восемьсот пятьдесят пять дней.

В одиночестве.

Одно время, будучи еще молодым и глупым, я считал себя последней живой гориллой на свете.

Впрочем, я старался не думать об этом. И все же непросто сохранять спокойствие при мысли о том, что на свете не осталось ни одного твоего сородича.

Но однажды вечером, после того как я закончил смотреть фильм о людях в черных шляпах с пистолетами и их глупых лошадях, началась другая передача.

Это был не мультфильм, не мелодрама и не еще один вестерн.

Я увидел пышные заросли и услышал щебет птиц. Трава шевелилась, деревья шелестели.

А потом я увидел его. Он был немного потрепанный и тощий – да и вообще, если честно, выглядел не так хорошо, как я. Но он совершенно точно был гориллой.

В следующий миг он так же неожиданно исчез, а его место занял сначала какой-то белесый лохматый зверь (это был, как я узнал позже, белый медведь), а за ним – жирное морское животное, ламантин, потом появилось еще одно существо, и еще, и еще…

Весь вечер я провел в раздумьях об этой случайно увиденной мною горилле. Где он живет? Придет ли навестить меня? Если где-то есть он, то, значит, может быть, где-то есть и она?

Или же на всем белом свете есть только две гориллы, и каждая заперта в свой ящик?

Стелла уверяет меня, что однажды я обязательно встречу другую живую гориллу, и я верю – ведь она даже старше меня, ее глаза блестят, как черные звезды, и вообще она знает больше, чем мне когда-либо доведется узнать.

Рядом со Стеллой я кажусь небольшим камнем, а Боб – песчинкой.

Каждый вечер, когда магазины закрываются и луна омывает мир своим млечным светом, мы со Стеллой беседуем.

Общего у нас не так уж и много, но при этом вполне достаточно. Мы оба большие и одинокие, оба любим изюм в глазури.

Иногда Стелла рассказывает о своем детстве, что прошло под окутанными туманом балдахинами из листвы и было наполнено хлопотливыми песнями бегущей воды. В отличие от меня она помнит свое прошлое в мельчайших подробностях.

Стелла очень любит луну с ее безмятежной улыбкой. А я люблю ощущение солнечного тепла у себя на животе.

«Живот у тебя будь здоров, друг мой», – говорит Стелла, а я отзываюсь: «Спасибо, у тебя тоже ничего».