Лариса Шевченко - Надежда

Виктор первый пришел в чувство. Зажав рубашкой окровавленную руку, он заорал Славке:

– Гони к дежурной, зараза!

Тот с воплями помчался. Кровь на меня не произвела никакого впечатления. Но обрубок руки, освещенный ярким пламенем костра, шокировал меня. Я застыла на месте. Лица Николая не было видно. Кровь текла по подбородку и между пальцами, закрывающими глаза. «Боже мой, Боже праведный…» – стонал он.

Я не видела, как прибежали дежурная воспитательница и конюх. Что было дальше, не знаю. Не помню, как вернулась в спальню. Я лежала с открытыми глазами и ничего не соображала. Уснула, когда стало светать.

Наутро весть о несчастье разлетелась по всему детдому. Коля остался без глаза. Обоих ребят увезли в больницу. Нам сказали, что они больше не вернутся к нам. На следующий день я рассказала Витьку о том, что видела. Он разозлился:

– А если бы тебя убило? Дура!

Все молча корили себя за несчастье. Баба Мавра вздохнула:

– Уже седьмой год, как война закончилась, а люди продолжают погибать и калечиться.

СЕРЕЖА

Сережка у нас самый скромный и тихий из мальчиков. Когда с ним разговаривают дети, он опускает голову и только иногда мельком позволяет себе взглянуть на говорящего. А если взрослый беседует с ним, он никогда не поднимает глаз. И чем громче и строже говорят с ним, тем ниже опускает он голову, так что плечи и спина его становятся круглыми. Сережа пришел к нам четырехлетним, но никогда не рассказывал о своей прошлой жизни. Он всегда молчит, никогда не участвует в шумных играх. «Он тише воды, ниже травы», – говорит о нем Галя, пытавшаяся расшевелить тихоню.

Сережку не назовешь красивым. Нескладный, тощий, как большинство из нас. Лицо длинное, худое, с большими грустными глазами и белесыми ресницами. Мне казалось, что он очень похож на молодого жеребенка, который еще боится отойти от матери. Я видела такого у деда Панько на конюшне. Белесые ресницы почти у всех ребят. А вот таких грустных, пугливых, светло-серых, почти бесцветных глаз нет ни у кого. Когда к нему прикасаются, он вздрагивает, лицо принимает растерянное выражение. От этого он кажется еще более тощим и несчастным. Я мало замечаю обыкновенных детей. Меня всегда тянет к тем, кто старше, умнее, интереснее или несчастнее.

Я думала, что если Сережка многому научится, то станет смелее и веселее, поэтому взялась за его воспитание. В силу своего характера я сразу принялась им командовать. Он подчинялся. Но при этом смотреть на него было тошно и грустно. После общения с Сережкой на меня нападала такая зеленая тоска, что я сразу начинала орать свою любимую песню! Эх, дороги», плавно переходившую в «Казак лихой».

Однажды мне взбрело в голову научить Серегу маршировать. Дело в том, что когда нас водили парами, он всех с ритма сбивал, бестолково перебирая длинными тощими ногами. Казалось, он запутывался в них. Чтобы Серега не смущался, я утащила его в лес. «Раз, два, левой, правой», – командовала я. К моему удивлению Серега на счет «раз» странно дернулся, одновременно выставив вперед левую руку и левую ногу. На счет «два» – правую ногу и правую руку. Я обалдела. Мне это понравилось. Я решила пошагать сама таким способом. Честно говоря, далось мне это с большим трудом. «Здорово у тебя получается, Серега!» – похвалила я его. – «Ну, а теперь не дури, правильно ходи под мою команду! Раз-два, раз-два!» Сережка повторил свой «цирк» и, растерянно взглянув на меня, опустил голову. Я все поняла и молча села на пенек, не зная, что делать дальше. «Я боюсь начальников, – вдруг еле слышно выдавил мальчик, – когда приказывают, я всегда так…»

А вскоре произошло ужасное. То, чего Сережа боялся больше всего на свете. Валентина Серафимовна в порыве злости обозвала его фрицем. Он упал на пол и безутешно заплакал. Мы разозлились на воспитательницу. Нерасторопного, бестолкового, беззащитного Серегу нельзя наказывать таким ужасным словом! Я кого угодно из детей отлупила бы, если бы меня так оскорбили. А Валентине Серафимовне устроила бы какую-нибудь бо-о-льшу-ю пакость. Когда воспитательница ушла, мы подскочили к Сереже и стали его успокаивать. Он, казалось, ничего не слышал и не чувствовал, только стонал и лил слезы. Няня, очевидно, подумав, что мы теперь все знаем, уточнила:

– Мать у него русская. Это отец – немец.

Серега на самом деле фриц? Наступила жуткая тишина. У меня даже мозги застыли на какое-то время. Тут до няни дошло, что мы поняли Валентину Серафимовну иначе, что именно от ее слов у нас столбняк, и потихоньку убралась из столовой.

Вдруг одна девочка закричала истошно: «Фриц, гад! Это твой отец убил моего папу!» Пацан, только что успокаивавший Сережу, пнул его ногой и сплюнул зло и брезгливо. Все вскочили с мест и окружили скулившего на полу мальчишку. На него посыпался град грубостей. У нас существовал закон: лежащего не бьют, поэтому ребята подняли Сергея за шиворот, пытаясь поставить на ноги. Но они не слушались, болтались, как тряпки. Мальчишку бросили на пол, не зная, что делать с ним дальше. Я растерянно прошептала Ивану:

– Он же не убивал, он маленький. Но он фриц. Что делать?

Иван, похоже, тоже не мог справиться с собой. «Если бы не фрицы, я жил бы сейчас в Курске, не погиб бы отец, не умерла бы с голоду мать…» – пронеслось в голове моего друга.

Крики продолжались, а Иван думал. Он был в комнате самый старший, а главное – самый уважаемый. По движению его лица я поняла, что он ищет слова, чтобы сообщить детям свое решение. И он сказал:

– Мальчишка не виноват. Мать его, я думаю, родила не по своей воле. Фриц, наверное, стал отцом насильно, может, когда она была больная или умирала от голода. Такое бывало на войне.

Конечно, никто из детей не понял подробностей невиновности матери. Но, что Серега не виноват, поверили Ивану все.

Позвали няню. Она отнесла больного в постель. Месяца через два он начал ходить. Мы не обижали его. Не вспоминали о случившемся. По его глазам я понимала, что он благодарен нам за это. Но все равно он был самым несчастным из нас. Мы поверили, что Сережа не виноват. Он – не поверил.

Не могу врать себе. Другом Сережа мне никогда не станет. Для меня он останется немцем. Потому что сердце каждого из нас тяжелым свинцовым ужасом сжимает слово «война».

МЫ ВОСПИТАТЕЛИ

Сегодня Галя предложила мне стать постоянной помощницей в группе малявочек.

– К малявочкам не хочу, – смущенно пробормотала я.

Галя строго посмотрела на меня и спросила:

– Горшки убирать неприятно?

– К этому можно привыкнуть. Не хочу потому, что дети бестолковые. Я совсем не понимаю, что они лепечут. Лучше Вали с ними никто не справится, – убедительно ответила я.

– И все же попробуй, всем надо поучиться, – настаивала Галя.