Лидия Чарская - Лучшие повести для девочек (сборник)

Из перевязочной вели две двери: одна – в комнату лазаретной надзирательницы, а другая – в лазаретную столовую. В столовой стоял длинный стол для выздоравливающих, а по стенам расставлены были шкафы с разными медицинскими препаратами и бельем.

Из столовой шли двери в следующие палаты и маленькую комнату Жучки.

Палат было, не считая маленькой, предназначенной для больных классных дам, еще две больших и третья маленькая для труднобольных. Около последней помещалась Пышка. Затем шли умывальня с кранами и ванной и кухня, где за перегородкой помещалась Матенька.

Матенька была не совсем обыкновенное существо нашего лазарета. Старая-старенькая ворчунья, нечто вроде сиделки и кастелянши, она, несмотря на свои 78 лет, бодро управляла своим маленьким хозяйством.

– Матенька, – кричит Вера Васильевна, – лихорадочную привели, пожалуйста, дайте липки.

И липка, т. е. раствор липового цвета, поспевает в 2–3 минуты по щучьему веленью.

– Матенька, помогите забинтовать больную.

И Матенька забинтовывает быстро и ловко.

И откуда силы брались у этой славной седенькой старушки?!

Ворчлива Матенька была ужасно, но и ворчанье ее было добродушное, безвредное: сейчас побранит, сейчас же прояснится улыбкой.

– Матенька, – увивается около нее какая-нибудь больная, – поджарьте булочку, родная.

– Ну вот что выдумала, шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не выдумывайте лучше!

А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная в горячей золе булочка. Придется серьезно заболеть институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.

Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая.

M-lle Арно дорогой старалась проникнуть в мою душу и узнать, почему я наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.

– Что с девочкой? – спросила Вера Васильевна, когда мы пришли в перевязочную.

И, не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник для измерения температуры.

– M-lle Арно, оставьте ее у нас, видите, какая горячая, – посоветовала фельдшерица.

– Ведите себя хорошенько! – холодно бросила мне классная дама и поспешила выйти из перевязочной.

– Вы простудились, да? – допрашивала меня добрая девушка.

– Да… нет… да… право не знаю! – путалась я.

Действительно, может быть, я простудилась как-нибудь. Я не сознавала, что последние неприятности разрыва с Ниной могли так подействовать на меня.

– У вас повышенная температура, – озабоченно покачала головой Пышка.

– Матенька! – крикнула она, – прикажите постлать постель в средней палате и приготовьте липки.

Поспела постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.

Точно тяжелый камень надавил сердце.

Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и… мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: «Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?»

Я открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около меня кто-то плачет судорожно, тихо.

Я приподнимаюсь на подушках.

«Мама?» – вдруг мелькает в моей голове безумная мысль.

Нет, не мама.

Надо мной склонилось знакомое бледное личико, все залитое обильными слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь.

– Княжна! Нина! – каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей груди, и, полузадушенная рыданьями, я широко распахнула объятья.

Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.

– Галочка, моя бедная! – шептала между поцелуями Нина, – что я с тобой сделала!

И опять слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного счастья.

– Ах, милая, глупая! Зачем ты… – лепетала Нина. – За меня ведь ты наказана, за меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты меня, Люда?

– Родная! – могла только выговорить я, потрясенная до глубины души.

– Но как же ты узнала? – спросила я, когда прошли первые острые минуты радости.

– Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана… Ну…

– Ну?.. – невольно дрожащим голосом проговорила я.

– Я созналась, и меня стерли с доски и выключили из «парфеток», а тобой все восхищаются… Ты стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты ангел! – шептала княжна.

– Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски, – встревожилась я.

– Так что же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду! – И княжна горячо поцеловала меня.

– Да, теперь мы будем подругами на всю жизнь! – торжественно произнесла я.

– А как же «триумвират»? – лукаво шепнула княжна.

– А как же Бельская? – не потерялась я.

И обе мы звонко расхохотались.

Княжна прилегла ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время.

– Ни есть, ни спать не хотелось…

– Как же ты ко мне пробралась?

– А вот! – И она торжествующе в полутьме подняла свою правую ручку, обвязанную чем-то белым.

– Что это?

– Взяла чинить карандаш, да и обрезала палец перочинным ножом, ну и попала на перевязку, – гордо зазвенел ее гортанный голосок.

– И ты это сделала, чтобы видеть меня! – с дрожью воскликнула я.

В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала:

– А что ты за меня вынесла, Люда!

«Люда!» Как восхитительно звучало мне мое имя в милых губках княжны: не Галочка, а Люда.

– Вы что, шалуньи, притаились, – вдруг прозвучал у нас над ухом знакомый голос Матеньки. – Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге больной свернули… Не дело… Им покой нужен.

– Матенька, милушка, дайте еще посидеть, – упрашивала Нина.

– Ни-ни, что вы, матушка! А как в классе хватятся? Пойдите, родимая, – ответила старушка.

– Завтра приду, если не выпишешься! – шепнула Нина, целуя меня.

– Выпишусь, – с уверенностью произнесла я, находя себя совсем здоровой.

Она ушла, а я еще чувствовала ее около себя – милую, добрую, великодушную Нину!

В эту ночь я уснула крепким, здоровым сном, унесшим с собою всю мою болезнь.

На другой день к вечеру я уже выписалась из лазарета.

Едва я появилась в классе, девочки устроили мне шумную овацию. Меня обнимали, целовали наперерыв, громко восхваляя за геройский подвиг. Потом всем классом просили инспектрису простить Нину – и на красной доске снова появилось ее милое имя.