Юрий Афанасьев - В морозный день

Дедушка вообще бы жил в посёлке, да олень не корова — в стойло не загонишь. Корова, ей что — привязал за рога, сена дал, и пусть жуёт. А олень с одного на другое место переходит, корм ищет в тундре. Куда олень — туда и оленевод, каждый раз пастуху на новом месте приходится жить, за собой чум возить. Но это весной и летом. К зиме стада откочёвывают от побережья Карского моря к лесу, поближе к посёлкам. Вот и построили здесь оленеводам тёплые дома, сюда приезжают они отдохнуть на неделю, на две, когда кончается их смена дежурить в стадах. Люди в посёлках стали жить вместе, про тундровые обычаи стали меньше вспоминать. И платок мать не прикусывает, не прячет от мужчин своего лица. Лицо у неё красивое, круглое, с весёлыми, добрыми глазами. Ласковое лицо, и руки тоже ласковые, тёплые… Ундре любит, когда мать поглаживает его за ухом, пока он просыпается. А дедушке это не очень нравится: «Зализанный оленёнок и взрослым тыкается в сугроб». Бывает, что мать Ундре и поссорится с дедушкой. Но если она сводит брови и на переносице образуется ямочка, тут дедушка сразу про обычаи забывает, закашляется в табачном дыму, на другое разговор переведёт: про оленей, погоду или своего друга, Сем Ваня, критикует, что редко в гости приходит.

Сем Вань — имя зырянское. [2] ЗЫРЯНЕ — так называли народ коми, живущий в Коми АССР. У них сначала отца поминают, а потом уже как себя звать. По-русски же получается Иван Семёнович. По-хантыйски имена тоже по-другому произносят. Ундре, например, в школе зовут Андреем. Есть у него ещё и третье имя — Дзень, но так его зовёт только геолог Фёдор…

Громыхнуло в сенях ведро, и, откинув на дверях байковое одеяло, с клубами морозного дыма вкатилась раскрасневшаяся мать, сбросила с себя ягушку — женскую шубку из шкурок молодых оленят.

— Тебе чего, Ундре, не спится? — удивилась она. — Только что по радио передавали — занятия в школе отменяются. Да и больной ты…

— А я и так понял, раз не будишь. — Ундре с трудом сглатывает слюну и поправляет на шее повязку. «Придумал же кто-то такую болезнь — ангина».

— Чего было не поспать. Врач на улицу всё равно не разрешает выходить… Поешь вот, — мать поставила на стол бидон с молоком. Потом она вывалила из ведра несколько белых куропаток, чтобы они оттаяли, а так их не отеребить.

Кружку с парным молоком Ундре до краёв набивает сухарями, ждёт, пока они размокнут, — очень вкусными кажутся крошки с молоком, он выгребает их ложкой со дна.

До школы, когда Ундре жил в тундре, он никогда не пил молока и не видел коровы. А вот сейчас даже и не представляет себе жизни без тёплого, сладкого молока, которое мать берёт у Сем Ваня.

Фиолетовый рассвет чуть просачивается через окно, мороз разрисовал стёкла узорами, причудливыми деревьями. Такие здесь не растут, это, наверное, джунгли. Вот только забыл он нарисовать зверей.

Ундре подсаживается к окну, ногтями выдавливает копытца. Это прошёл лось, рога у него тяжёлые, сам он сердитый. Лось соскабливает снежные верхушки деревьев и отправляет в рот Ундре. Из-за дерева навстречу ему вышел другой, бьёт копытом, трубит на весь лес.

«У-у-у! Гу-у!»

— Такие песни только глухарю слушать, — затыкает уши мать. — Ему всё равно, хоть кричи, хоть собака лай, только глазами сверху будет хлопать.

Ундре притих. Как быстро бегают пальцы у матери, только поблёскивают на них медные и серебряные кольца. Иногда она откидывает за спину длинные косы, и те звенят. На них прикреплено много украшений и даже старых монет. Мать не щиплет куропатку, как это делает бабушка Пелагея у Сем Ваня, а будто раздевает её. Левой рукой мать держит куропатку за шею, а не за лапку. Большим пальцем быстро трёт сверху вниз. Перо не летит во все стороны, а пышной пеной струится в таз.

Ундре снова поворачивается к окну. Лось послушался и совсем тихо заблеял, точь-в-точь как овечка у Сем Ваня. Но вот сохатые рассердились, наставили друг на друга рога, разбежались — и стекло рассыпалось… От морозной струи, ударившей с улицы, Ундре захлебнулся и слетел со стула. Перо из таза выдуло, и оно закружило белыми хлопьями вокруг матери.

— О, непоседливая сорока! — мать схватила подушку и заткнула дыру.

Уши-пельмени сами просились в руки, но что-то зашипело на печи, и мать метнулась к плите.

Скучно Ундре в морозный день. От скуки он начинает разговаривать сам с собой, вспоминать свою маленькую и такую полную событиями жизнь: как жилось ему в тундре, как привезли его в посёлок, как принимали в пионеры. Почему-то в морозный день так хочется, чтобы быстрей пришла весна!

Ундре не маленький — в школе учится, сам знает, что раньше времени ничего не бывает, но в морозный день хочется увидеть весну. «Неужели нет никого на улице?» Ундре с опаской подсаживается к другому окну. Дохнёт на стекло и потрёт пальцем, дохнёт — и опять потрёт. Вот и пятнышко. С улицы виден один его чёрный любопытный глаз, а Ундре видит всю улицу, даже весь посёлок Кушеват. Вон по дороге проехал на лошади дедушка Сем Вань. Борода у него белая, и ресницы белые от инея. Слышно, как скрипит под полозьями снег да позвякивают в санях промёрзлые поленья. «Кому же Сем Вань везёт дрова и почему с ним нет Аркашки? — думает Ундре. — Тоже, видно, не выпускают на улицу».

Аркашка носит овчинный полушубок, любит туго-натуго перепоясывать себя широким ремнём. Со стороны кажется, будто Аркашка из двух половинок состоит. А Ундре носит малицу. Как же без малицы зимой? Она сшита из очень тёплой оленьей шкуры, с капюшоном, а к рукавам пришиты меховые рукавицы. Ундре даже фокус показывает: подбросит малицу вверх, а потом под неё — и готово, оделся. Аркашка тоже пытался научиться такому фокусу, но всегда застревал, вместо лица из капюшона высовывался клином затылок, а потом слышалось беспомощное: «…ой, ой, задыхаюсь, помогите», — и, кое-как сняв малицу, он долго отплёвывался от шерсти — малица-то шьётся мехом внутрь.

«Не выпускают Аркашку на улицу, — с облегчением вздохнул Ундре, — всё не одному мучиться. Что же тогда делает сегодня Клин-Башка?» Так Аркашку зовут за его голову. Сем Вань говорит, что клин на затылке его внука от «математической излишности». А Клин-Башка даже простого примера решить не может, хотя тоже занимается в математическом кружке. Учительница предложила решить задачу, как из одной цистерны в другую переливали жидкость. Надо было узнать, сколько времени проработает насос, чтобы в обеих цистернах жидкости стало поровну. Пристал Аркашка. «А какая жидкость была?» — спрашивает. Ундре по-русски хуже разговаривает и то понял, что жидкость — это то, что в руках не удержишь, только во рту можно. Учительница говорит: «Ну, допустим, вода». А Аркашка в спор: «Может, не вода, а нефть?» И так разозлил учительницу, что та сказала: «Перестань кривляться, Рогов». Клин-Башка притих. Ундре от стыда покраснел, ткнул друга локтем. Разве можно со взрослыми спорить?!