Вера и Марина Воробей - Не надо меня прощать

– Слушай, Лу, тебе не странно слышать от Люстры такие продвинутые речи? Ну, по поводу стихов, – пояснила Черепашка, обнаружив, что подруга не очень внимательно ее слушает. – С каких это пор ей стали небезразличны наши пристрастия в поэзии? Мы ведь можем что-нибудь совсем неординарное выдать…

– А что, такие речи ей не свойственны? И почему у нее такое странное прозвище – Люстра? – решилась спросить Зоя, пытаясь посторонними разговорами отвлечь себя от изнурительного ожидания собственного позора.

В том, что ее выступление будет позорным, она нисколько не сомневалась. От страха Зоя позабыла все стихи, которые знала наизусть, даже самые любимые. Стоит ей только открыть рот, как она тут же начнет заикаться, краснеть и бледнеть. Но Черепашка и все остальные, сидевшие за столиком, даже не подозревали о Зоиных мучениях.

– Просто ты еще, наверно, не заметила, а мы-то все знаем, что у нашей Ангелины Валентиновны взгляд на литературу окостенел еще в младенчестве! – объяснила Люся Черепахина, придвинувшись поближе к Зое. – Меня, например, раздражает, что я почему-то должна повторять мысли и суждения других людей, пусть даже критиков, известных и общепризнанных! А если у меня, у тебя, у каждого есть свое собственное мнение? Короче, тоска… А Люстрой ее Юрка Ермолаев окрестил – он у нас приколист! За чрезмерную любовь к Маяковскому: «Светить всегда, светить везде…» Она их к месту и не к месту просто обожает цитировать.

Нервно оглядевшись по сторонам, Зоя увидела Вадика Фишкина, и ее сердце, вопреки желанию, болезненно сжалось и ухнуло куда-то вниз. Он сидел поодаль, чуть сгорбившись и опершись локтями о гитару, лежавшую у него на коленях.

– А что, Фишкин петь будет? – снова подала голос Зоя.

– Ну да, – презрительно фыркнула черноглазая Лу. – Басков наш доморощенный! Вот увидите, щас как затянет что-нибудь из Есенина, чтоб Люстре угодить…

– Басков не играет на гитаре, – возразила Каркуша. – Тогда уж, скорее, Малинин или там Окуджава…

– Да какая на фиг разница! На гитаре, или на шарманке, или на губной гармошке! Ему лишь бы выпендриться и пятерку заработать! – не унималась Лу.

То и дело Зоя поглядывала в сторону Фишкина, с нетерпением ожидая его выхода. И вот когда между выступлениями чтецов образовалась очередная пауза, она увидела, как он встал со своего места и, сжимая в руке гитару, вразвалочку двинулся к сцене. Его появление перед публикой было встречено всеобщим оживлением, так что бдительная Люстра даже попыталась призвать к порядку развеселившихся старшеклассников:

– В чем дело? Что это вас так развеселило, хотелось бы мне знать?!

Но строгий голос Люстры потонул в море оживленных голосов:

– Давай, Фишка! Сбацай нам что-нибудь, чтоб душа свернулась, а потом развернулась!

– Фишка, даешь Высоцкого! Нет, лучше БГ!

Кто-то даже засвистел, не в силах сдержать эмоции.

Фишкин важно раскланялся и поднял правую руку, как бы прося тишины.

– Слова Есенина, музыка моя… Так уж вышло, извините, – с преувеличенной скромностью объявил он, ударил по струнам и резко вскинул голову, приготовившись петь.

– Ну, что я говорила? Я этого Фишкина насквозь вижу! – возмущенно воскликнула Лу.

Сегодня она явно была не в духе.

– Чего ты к нему привязалась? Пусть поет себе, тем более парень сам музыку сочинил! – не выдержала сидевшая до этого молча Ира Наумлинская.

– Уж конечно, так я и поверила! Небось стырил у кого-нибудь, – никак не могла угомониться Лу.

Фишкин был давним ее поклонником, практически с первого класса, правда Лу никогда не давала ему надежды. Да Вадим и не стремился добиться взаимности, он просто тихо обожал ее издали, что, впрочем, не помешало ему закрутить роман с Каркушей после того, как ее фотографию напечатали на обложке журнала «Крутая девчонка». Лу была уверена, что Фишкиным движет что угодно, но только не искренние чувства к Каркуше, но все-таки их отношения, демонстрируемые всему классу, оставили в ее душе неприятный осадок.

Тем временем Фишкин тряхнул своими роскошными густыми волосами, доходившими до плеч, и запел красивым, чистым голосом:

Зал притих. Зоя, завороженная каким-то особенным, чарующим тембром его голоса, не в силах пошевелиться или сказать что-нибудь, не отрываясь, смотрела на Фишкина. Ее большие серые глаза с загнутыми кверху густыми ресницами стали еще огромнее, в них выступили слезы. Почему она вот-вот заплачет, Зоя и сама толком не понимала, да и не хотелось ей размышлять над этим. Вообще, что с ней происходит? Почему она готова всю жизнь вот так сидеть и не отрывать взгляда от его лица, от его изящных рук, легко порхающих по струнам гитары? Почему она мечтает только об одном: слышать его голос каждое мгновение своей жизни?

– Эй, подруга! Ты чего это, а? На платок, а то глаза потекут! – всполошилась Каркуша, сидевшая напротив Зои и заметившая перемены в ее облике.

– Да нет, все в порядке… Просто пламя колышется, и у меня глаза стали слезиться…У меня всегда так бывает, когда долго на свечу смотрю, – мгновенно нашлась Зоя.

Она с ужасом подумала, что кто-нибудь может догадаться об истинной причине ее слез.

Фишкин уже сел на место, провожаемый дружными аплодисментами и восторженными возгласами, а Зоя никак не могла выйти из странного оцепенения. Ей было комфортно и радостно, она ощущала себя безумно счастливой, и в то же время ей почему-то стало жалко всех собравшихся в этом зале, включая себя саму. Жалко до боли в сердце, и захотелось вдруг разреветься, как в детстве, не сдерживая себя, взахлеб, и чтобы размазывать кулаками по щекам слезы.

– Зоя, может, тебе пора выступить? – толкнула ее в бок рассудительная Люся. – А то, смотри, Люстра на тебя зубы точит из-за кота, так ты хоть сейчас попробуй хорошую оценку заработать, в любом случае не вредно ведь!

– Ну-у да… Ты вообще-то права, наверное…

– Да не наверное, а точно! Ты думаешь, Люстра такая добренькая, что простит сорванный урок? Тобой, между прочим, сорванный! Ты у нее в «черном списке»! Впрочем, я тебя не уговариваю, дело твое.

– Да уж, Люстра и доброта – вещи несовместимые, – поддакнула Лу.

Обреченно вздохнув, Зоя собрала все свое мужество и неуверенно поднялась из-за стола.

«Что я делаю? Сейчас он увидит меня во всей красе – красную, заикающуюся от волнения – и будет снисходительно усмехаться моему жалкому виду».

Эта печальная мысль пронеслась в голове у Зои, пока Люстра в очередной раз призывала ребят к порядку.

Зоя вопросительно посмотрела на Люстру и уже открыла рот, чтобы скорее выпалить скороговоркой то, что она приготовила, но вдруг совершенно неожиданно для себя звенящим от волнения, но твердым голосом начала декламировать совсем другое: