Яков Тайц - Неугасимый свет

— А что это такое?

— Натю-ююр… — протянул Цирельсон. — Это, скорей всего, натура, а «морт» — значит мёртвый! Всё?

— Не совсем, — отозвался Зак. — Что же это всё-таки значит?

Мира покраснела. Цирельсон размахивал шнурочком:

— Ммм… Я ж вам объяснил… А если хотите подробней, зайдите как-нибудь в аптеку. Сейчас мы с Мирочкой торопимся.

Он бросил открытку на стол и увёл Миру в иллюзион. Зак почесал голову, на которой когда-то росли пышные волосы, и сказал:

— Что же мы имеем? Мы имеем «натуру» и «мёртвый». Мёртвая натура? Я знаю, натура бывает широкая, испорченная, сильная, но… мёртвая?

Я разглядывал апельсины. Вдруг меня осенило:

— Учитель, помните, вы говорили: надо рисовать с натуры и…

— Умница, — перебил Зак, — золотая голова! Ну конечно же, всякие штуки — фрукты, посуда, вещи — это же мёртвая натура. Натюрморт!

Я был польщён. Набравшись храбрости, я сказал:

— Учитель, а мы тоже неизвестные художники! Давайте наберём всякую мёртвую натуру, разложим, как на картинке, и нарисуем. А что?

— Для Антверпенского музея? — засмеялся Зак. Он стал внимательно изучать открытку. — Какие краски! И это у них называется неизвестный художник! А где мы с тобой найдём такие ананасы и апельсины? Греческую вазу? Персидский коврик? Впрочем, постой! — Он живо отодвинул «срочный заказ», вышел из комнаты и через минуту вернулся с тремя большими луковицами:

— Вот тебе апельсины. Разложи их справа, как на картинке. А я схожу за этими… за гранатами.

Он сбегал в кладовку и принёс несколько красноватых картофелин.

— На картинке они слева, и у нас они будут слева.

Он снова взглянул на открытку:

— Посерёдке у этого неизвестного художника написан кавун. Этого добра у нас много. Это же, слава богу, не ананас.

Мы с Заком пошли на базар и выбрали хороший, могучий арбуз, не хуже, чем на открытке.

— Теперь, — сказал Зак, которому затея стала нравиться, — ты должен раздобыть приличную греческую вазу.

Я побежал домой, долго тёрся на кухне. Как только мама отвернулась, я схватил высокий глиняный горшок, в котором она маринует селёдку, выплеснул остатки и, обняв его, понёс к. Заку.

Учитель был доволен:

— Как раз то, что нужно. Настоящая музейная вещь! Ставь сюда!

И он торжественно опустил в «вазу» бумажную розу, которая обычно висела над зеркалом Миры.

Теперь у нас почти всё, как у неизвестного художника семнадцатого века. Дочки Зака — Сонечка, Басенька, Ривочка — с жадностью следили за нашими приготовлениями. А когда мы вырезали арбуз, как на открытке, и положили ярко-красный, сочный кусок около «вазы», поднялся рёв:

— Папа, дай! Папа, арбузика!

Но Зак выставил всех за дверь и накинул крючок:

— Нет, Гиршеле, ты посмотри, какой у нас получается натюрморт. Это же прелесть что такое!

Мы быстро набросали контур и взялись за краски. Весело блестели луковицы. Красным фонариком сияла роза. Зак, не отрываясь от работы, говорил:

— Мой знаменитый земляк Исаак Левитан [9] И. Левитан—знаменитый русский художник-пейзажист учил меня: «Главное, Ефим, это натура! Без натуры художник высыхает!»

За дверью плакали дети. Зак время от времени покрикивал:

— Тише там! Сонечка, уведи Ривочку!.. И ещё он говорил: «Искусство требует жертв. Потому что…»

В дверь забарабанили изо всех сил. Зак взмолился:

— Детки, перестаньте стучать!

Но это были не «детки». Это была сама жена Зака, Фейга.

— Ефим, открой сию минуту!

Зак побледнел и сладким голосом сказал!

— Фейгеле, мы сейчас немножко заняты.

— Открой сию минуту, или ты получишь такой скандал!..

Зак поднялся, виновато посмотрел на меня и откинул крючок. Фейга ворвалась в комнату:

— Ищу, ломаю голову: где лук? «Дети, где лук?» — «Папа взял!»

Она шагнула к натюрморту. — Фейгеле, — сказал Зак, — не трогай. Это же апельсины!

— Апельсины? — Она засмеялась. — Дети, он решил стать городским сумасшедшим. Уездная управа будет ждать, а он будет представлять цирк. — Она схватила луковицы. — Апельсины на твою лысину!

И вышла. Зак печально улыбнулся: — Ничего, Гиршеле, Искусство требует жертв…

Вдруг я услышал голос мамы: — Фейга, мой бездельник у вас?

— У нас, у нас! Зайдите полюбуйтесь на эту сумасшедшую парочку!

Мама, пугливо озираясь на Зака, вошла в комнату и зашептала:

— Ты брал маринованный горшок?

— Мама, горшка я не брал. Я взял только греческую вазу и скоро верну!

— Что? — Она растерялась и холодной рукой пощупала мой лоб. — Там же были две селёдки и ещё хороший хвост.

Тут она взглянула на подоконник:

— Ой, вот же он стоит! Извиняюсь, Ефим, но я его забираю… Куда ты девал селёдки, я тебя спрашиваю? Подожди, папа всё будет знать!

Она взяла нашу «вазу» и шагнула за дверь. Я побежал за ней:

— Мама, отдай! Мама, нам только дорисовать!

Она отвечала на ходу:

— Больше ты у Зака не работаешь. Кончено! Сумасшедший сын мне не нужен.

— Мама, постой! Мама, я ж тебе объясню!

Она не слушала. Я бежал за ней до самого дома. Там у нас с папой вышел крупный разговор. Под конец он взялся за ремень — он слишком любил маринованную селёдку…

Но я удрал к Заку.

Учитель, хмурый, невесёлый, сидел на крылечке. Он погладил меня по голове:

— Гиршеле, ты не расстраивайся… Получился маленький погром. Я вышел на базар поискать другую вазу, а когда вернулся…

Я не дослушал учителя и толкнул дверь…

Всё было кончено! Груда арбузных корок украшала подоконник. Бумажная роза валялась на полу. Дети Зака ходили с мокрыми, сияющими рожами. Учитель подолом испещрённого всеми красками халата покорно вытирал щёки то Сонечке, то Басеньке, то Ривочке…

Я подобрал бумажный цветок:

— Учитель, а как же наш… натюрморт?..

Зак сел на табуретку, взял палитру и, размазывая чёрную краску, сказал:

— Пока что, Гиршеле, надо закончить вот этот «натюрморт». А ты свой вид спрячь. Когда-нибудь… в другой раз…

Он придвинул к себе начатую вывеску и стал ловко выводить прямые чёрные буквы: УЕЗДНАЯ УПРАВА.

Этот шрифт у нас назывался «двойной губернаторский».

А я поплёлся домой и прилепил варшавский вид к стене — между мировым силачом Мацистом и душистой красавицей Метаморфозой.

В десяти, верстах от нас, в губернском городе, открылось «Художественное Имени Ея Императорского Высочества Великой Княгини Терезы Константиновны Училище».

Я тогда состоял учеником при живописце вывесок Ефиме Заке. Он относился ко мне хорошо. Он верил, что из меня выйдет второй Исаак Левитан.