Лидия Чарская - Люсина жизнь

— Итак, — снова заговорила она, — повторяю, друзья мои, что я преклоняюсь перед скромным, молчаливым подвигом этой девочки. Вы, конечно, хотите узнать ее имя? Извольте! Это Мария Клейн. Не говоря никому ни слова, она тайно ото всех, в продолжение долгих месяцев поддерживала бедную прачку с семьею, отдавая ей все свои жалкие гроши, дежуря у ее постели во время болезни бедной женщины. Она возилась с ее детьми, обмывала, обшивала их, кормила по мере сил и возможности. Она проводила долгие часы в бедной маленькой избушке на краю города, всячески стараясь облегчить судьбу несчастной женщины, добывая ей работу, делясь с нею всем, что имела сама. И, что красивее всего дети, так это то, что Мария скрывала свои добрые поступки от нас всех. Но ничто, ни худое ни хорошее не проходит бесследно, дети, и все тайное рано или поздно будет явным. Хороший поступок Марии, наконец, открылся, и я радуюсь от всего сердца, что могу пожать, наконец, за него ее честную, благородную руку. Подойди ко мне и обними меня, дитя мое, — уже непосредственно к самой Марии обратилась старая гувернантка.

Я слушала и не верила ушам. Я менее всего ожидала такого исхода. Краска бросилась мне в лицо и оно сейчас пылало от стыда, негодования и злости на самое себя.

Искренно говорю, мне хотелось провалиться сквозь землю в ту минуту, хотелось закрыть глаза, заткнуть уши и бежать, бежать куда-нибудь без оглядки из этой комнаты, из этого дома, из этих мест. А Мария, растерянная и смущенная, стояла перед мисс Гаррисон, лепетала, заикаясь одну только фразу:

— Это не я ни… не я… уверяю вас… Это Люся. Она дала много денег… на которые они купили машинку… оделись и обулись… А не я… не я… — Мисс Гаррисон взглянула на меня мельком и снова перевела взгляд на Марию.

— Не спорю, что и Люся поступила хорошо, — произнесла она со своим обычным олимпийским спокойствием, — но… но Люся дала от избытка то, что составляло роскошь для нее. Ты же, бедная девушка, делилась самым для тебя необходимым и притом ни одна душа не знала об этом. — Показалось ли мне или то было на самом деле, но мисс Гаррисон, как будто подчеркнула последние слова. Подчеркнула ли, нет ли, но мне стало вдруг так стыдно, что слезы готовы были брызнуть из моих глаз, а в душе зашевелилось какое-то смутное чувство, еще не вполне сознанное, туманное, непонятное чувство, далеко однако не оправдывающее маленькую Люсю.

Был урок музыки у нас, девочек. Я тщательно выигрывала экзерсисы под наблюдением Надежды Владимировны, толстенькой, румяной, шарообразной женщины, всегда волнующейся, всегда крикливой.

Уже более года прошло со дня смерти бабушки. Постепенно привыкла я к мысли, что никогда не увижу больше нашей милой, дорогой старушки, чьими заботами держался весь дом. Теперь в этом доме происходило что-то странное. Отец отсутствовал, по большей части, наблюдая за работами в поле и на гумне, или же хлопотал по делам имения в городе. Тетя Муся или часто просиживала взаперти в своей комнате и что-то писала, кажется, письма, или же носилась ураганом по дому, гремя ключами с самым демонстративным видом и выкрикивая странные, тогда еще непонятные мне слова о том, что еще она «жива де, слава Богу» и, что «пока там что будет», а хозяйкой себя она может считать до поры до времени и в этом «ее законное право». За обедами и чаем она сидела мрачнее тучи на бабушкином месте и поглядывала злыми глазами то на отца, то на Ганю, иной раз и на меня. Тяжелы бывали эти обеды. Все молчали. Царило какое-то напряжение. На исхудавших щеках тети Муси горели пятна неровного румянца и глаза неспокойно поблескивали. Я теперь не узнавала моей недавно еще хорошенькой и молоденькой тетки. Ей было всего двадцать пять лет в ту пору, но казалась она много старше своего возраста. Ее юношеская свежесть исчезла, казалось, бесследно. На прежде смеющихся губках теперь или застывала кислая улыбка, или они были сжаты с видом брезгливой покорности! Еще недавно ослепительный цвет кожи принял желтый оттенок. И одеваться тетя Муся стала небрежно и даже неряшливо в старые, затрапезные платья, сидевшие на ней мешком, и причесываться кое-как, сворачивая небрежным жгутом свои прекрасные, белокурые волосы. — «Не для кого. В этой трущобе и людей-то нет. Все равно, никто не увидит», — резко отвечала она на все советы отца приодеться как следует.

Но возвращаюсь к настоящему дню, запечатлевшемуся с особенной яркостью в моей памяти.

Весеннее солнце топит в море лучей белый зал графского дома. Быстрый световой зайчик скользит по стене и роялю, перескакивая с места на место.

Меня ужасно интересует этот белый зайчик. Откуда он? Ударяются ли лучи солнца в зеркало или в металлический поднос, забытый на столе? Я думаю о зайчике и беру вместо do— re, вместо sol — fa. Надежда Владимировна сердится. А когда сердится Надежда Владимировна, то в комнате начинается такой крик, что хоть всех святых выноси. Голос у нее пронзительный, резкий, такой резкий и пронзительный, что доставил бы честь любому фельдфебелю. И в выражениях она не стесняется. «Тупица… бездарность… медвежье ухо»… так и сыплются нелестные эпитеты по моему адресу. Ани стоит с трубочкой нот так, что мне отлично видна ее смеющаяся физиономия, скрытая от Надежды Владимировны, поднятой крышкой рояля. Ани стоит против меня и делает невозможные гримасы. Чувствую, что не следует смотреть на нее, иначе расхохочусь. Но посмотреть так и тянет, так и тянет. Взглядываю одним глазком и фыркаю на весь зал. Надежда Владимировна, багровая от гнева, кричит: «Вы невозможная девочка, Люся, и заниматься с вами нет сил. Ступайте вон и извольте сказать мисс Гаррисон, что вы смеялись за уроком».

Я совсем уничтожена таким непредвиденным оборотом дела. Лицо у меня сконфуженное и смущенное, когда я, стараясь не смотреть на все еще гримасничающую Ани, поднимаюсь, как манекен, и деревянной походкой направляюсь к двери. И ведь нужно же было случиться так, что моя правая нога запнулась за отвернутый некстати угол ковра, и я растянулась во всю свою длину посреди комнаты…

Теперь фыркнула Ани, а Надежда Владимировна вся так и загорелась от негодования. «Бессовестная! — кричала она, делая забавные жесты своими коротенькими пухлыми ручками. — Бессовестная! Мало ей, что сама заниматься не хочет, так она и другим еще мешает. Графинюшка, да перестаньте вы смеяться, ради Бога, ведь сил никаких с вами нет»! — обрушилась она теперь на хихикавшую под шумок Ани. Что же касается меня, то трясясь от охватившего меня беззвучного смеха, я быстро вскочила на ноги и бросилась за дверь. Но идти к мисс Гаррисон с жалобой на самое себя совсем не входило в мои расчеты. В дверях классной мне встретилась Лили. Она делала мне какие-то отчаянные знаки, и лицо у нее было красное и крайне заинтересованное чем-то необычайным.