Лидия Чарская - Сестра Марина

Женни, Коко и Саломея, с рвущимся у нее из рук Турбаем, спешно уходили с места происшествия, под ни чем не удержимый, отчаянно-громкий собачий лай и громкий говор собравшейся толпы.

— Нет. Я всегда говорила, что вы чересчур много баловали эту скверную, неблагодарную девчонку, достоуважаемая Софья Даниловна. Ведь вы не делали никакой разницы между нею и вашим прелестным, невинным ангелом, votre ange, Женни.

И графиня Трюмина величественно потрясла своей, увенчанной короной завитого шиньона, головой.

— Неблагодарная, бессердечная девчонка! Вам остается забыть ее, вычеркнуть эту девчонку из вашего сердца et c’est tout!

— И все, — подхватила другая собеседница генеральши Махрушиной, худенькая, подвижная баронесса Бронд.

— Ах, ужасно, ужасно, mesdames, — вздыхала Софья Даниловна, толстенькая, шарообразная, пожилая барыня, с испуганно-удивленным, встревоженным лицом. — Ужасно! Ужасно! Нет, какова дерзость этого ребенка! Уйти чуть ли не ночью из дому, оставив записку, что уезжает в С — скую губернию к бабушке, в усадьбу, а затем проходят два месяца, и малютка Женни с Коко и добрейшей Саломеей встречают ее на улице в одежде… в одежде…

— Сестры милосердия, ma tante! — поспешил ввернуть свое слово вертевшийся тут же и звеневший шпорами Коко.

— Вот именно. В одежде сестры милосердия… Ну, скажите мне, ну, dites moi, je vouse prie, для того ли я воспитывала девочку, для того ли платила за нее в институте последние годы, учила ее музыке, танцам и изящным искусствам, чтобы по выходе из учебного заведения она пошла… она пошла… лечить, бинтовать, мазать всякими мазями разных больных нищих мужиков и их грязных детей! Это ужасно, ужасно! Она заразится от них и умрет! Умрет непременно!

— Нет ничего ужасного, ma tante, — снова ввернул свое слово Коко, — нет ничего ужасного, пока еще не поздно. Вы должны постараться во что бы то ни стало вернуть Нюту… Вы имеете право сделать это… Ведь она несовершеннолетняя и обязана повиноваться вам. Через полицию вернут, если хотите…

— О, нет, нет! Только не так! Это позор… позор!..

— В таком случае разрешите мне найти средство отыскать ее… Ведь Петербург не лесная чаща и если перебрать несколько общин, то, пожалуй, сестрицу Вербину не трудно найти в одной из них…

— Нет! Нет! — замахала руками на племянника генеральша. — Упаси Боже!.. Полиция!.. Обыски!.. Скандалы!.. Ни за что!..

— Ну, в таком случае, ma tante, я придумаю другой способ найти и водворить снова в наш дом беглянку… Parole d’honneur!.. Клянусь…

Коко задумался на минуту, наморщил лоб и придал выражение сосредоточенности своему достаточно глупому лицу.

— Sappristi, нашел! Все это очень сложно, но я все уже нашел способ вернуть Annette. Придумал! — вскричал он, звонко шлепнув себя ладонью по лбу.

— Что же вы придумали, cher monsieur Коко! — обратились в одно и то же время к юноше графння Трюмина и баронесса Бронд.

— Oh, mesdames!Je vouse demande pardon, mesdames!(О, милостивые государыни, я прошу прощения!) До поры до времени это моя маленькая тайна… — изгибаясь всем телом, как вертящаяся кукла на пружинке, и поминутно щелкая шпорами, говорил с таинственным видом Коко.

— Коко! Коко! Идите к нам! У нас превесело! — окликнул молодого человека звонкий голосок Женни.

Последняя сидела за небольшим столиком в японской гостиной.

Эта японская гостиная была своего рода музеем в доме генеральши. Здесь находились и ширмы, по черному атласу расписанные золотыми лотосами и аистами, привезенные из Йокогамы, и прелестная миниатюрная мебель, низкая, маленькая, всего на четверть аршина от пола, подушки-пуфы и диваны, выписанные из фабричного центра «страны восходящего солнца». Бесконечные веера украшали стены. Фарфоровые японские вазы, столики и мелкие игрушечные столы наполняли комнату, всю утопавшую в коврах и циновках.

Женни сидела теперь в этой гостиной среди молодежи, разливая чай в крошечные чашечки японского же сервиза, расставленные перед ней на серебряном подносе. Она была похожа на жрицу древнего буддийского храма со своей прической в китайском вкусе, в платье из легкого восточного фуляра, выписанного из Эддо вместе с сервизом и другими вещами, и как бы представляла собой добавление к этой нарядной и оригинальной гостиной.

Вокруг нее сидели ее подруги; такие же светские барышни, как она, молодежь, офицеры, лицеисты, пажи и элегантные, молодые штатские, выделявшиеся черными пятнами сюртуков и смокингов, среди блестящих форменных мундиров. Болтали по-французски или, вернее, на том русско-французском диалекте, который всегда преобладал в гостиной генеральши Махрушиной.

Женни рассказывала что-то. Гости с веселым вниманием слушали ее.

— Она всегда была какая-то неземная, не от мира сего… Figurez — vous (Представьте себе), расспрашивала всяких нищих на улице, останавливала разных попрошаек. Разумеется, это очень мило благодетельствовать… La philanthropie, c’ets tres chic, ca(Благотворительность — это очень изящно). Но к чему же входить в разговоры с первой встречной попрошайкой? Ну, дай ей несколько копеек, ну, вели накормить прислуге. Но при чем тут разговоры? Это непозволительно!

— Конечно! Конечно! — соглашались гости.

— И потом убежать из дому, тихонько.

И Женни пожимала плечиками и морщила свой вздернутый носик.

— Бедная tante чуть не заболела с горя… И вдруг… сестра милосердия!.. Ах, эта Нюта, — точно какая-нибудь горничная или мещанка!

— Это вы о Нюте? — вмешался подошедший Коко. — Не беспокойтесь. Она вернется… Не дальше как через месяц беглянка будет водворена.

— Как? Что? Вернется Нюта? Анна Александровна, monsieur Коко, что вы говорите?

— Клянусь честью! Parole d’honneur! И не будь я Коко, если я вам этого не устрою! — округлив глаза п вращая ими во все стороны, с уверенностью подтвердил Коко, поглядывая на всех присутствующих самодовольным взглядом.

— О, пусть только вернется! — произнесла Женни, и ее обычно ангельски-кроткое выражение, которым она постоянно старалась скрасить свое оригинальное желтоватое личико, передернулось угрожающей усмешкой. — Пусть вернется только, и я попрошу tante запереть ее, как провинившуюся девочку, чтобы в другой раз ей не пришла в голову эта глупая сумасбродная блажь.

Было около девяти часов утра, когда Нюта, спеша на дежурство к своим тифозным, летела, как на крыльях, по длинному коридору из столовой.

Сестры только что отпили чай и расходились каждая по своим постам, как к всегда при наступлении часа смены и распределения дежурств.

Неожиданно за плечами Нюты раздался знакомый голос.

— Сестра Трудова, на два слова.

Нюта остановилась и, живо обернувшись, увидела спешившую за нею Юматову.

— Что скажете, сестра?

— О, многое, Мариночка… Но вы не беспокойтесь, ничего страшного… Ирисядьте со мною здесь, на подоконник, — и сестра Юматова почти насильно усадила Нюту в глубокую нишу окна, выходящего в сад.