Любовь Воронкова - Алтайская повесть

Старый Торбогош поправился в седле, вынул изо рта потухшую трубку и засунул ее в сапог. Талай приподнялся на стременах, махнул пастухам рукой:

– Прогоняй!

Пастухи подогнали табун к самому забору. Лошади столпились, закружились на месте, как кружится внезапно запруженная вода; и как вода, нашедшая щель в плотине, просачивается в нее узкой струйкой, так и лошади, заметив открытые ворота, одна за другой сначала проскакивали в них, а потом, подгоняемые сзади, пошли чередой.

Чечек взглянула на деда: он стоял на стременах, устремив зоркие глаза в ворота, и шевелил губами. «Считает! – догадалась Чечек и тихонько улыбнулась. – Вот ведь какой! Что говорят – не слушает, все надо самому проверить».

Табун по одну сторону забора становился все меньше, а по другую сторону – все больше. Вот наконец прошла последняя матка, и жеребенок, боясь отстать, протиснулся вместе с нею. Дед Торбогош, сдвинув брови, обернулся к бригадиру:

– Тридцать восемь жеребят. Сто сорок пять маток. А где еще две?

Талай немножко смутился:

– Да вот… одна на отделение пошла, за хлебом. На другой конюх уехал. А так все целы, Торбогош!

– А почему не докладываешь, как надо? Так должен и доложить: сто сорок пять маток, тридцать восемь жеребят, две матки заняты в хозяйстве. Когда я тебя научу? А если бы директор вдруг наехал, так я бы перед ним дураком оказался! Сколько говорю: точность нужна, точность! Смотри, Талай, последний раз тебе это спускаю!

Всю обратную дорогу к аилу Талай молчал и только слегка пожимал плечами. Дед Торбогош молчал тоже. И только около аила, сойдя наконец с коня, сказал:

– Вот я тут газеты привез… – Он вынул из кожаной сумки пачку аккуратно сложенных свежих газет. – Вот газеты, Талай. Тут о Североатлантическом договоре есть. Опять Америка с Англией сговариваются, как бы весь мир захватить. Вот нет им покоя, а? Ну так вот, Талай: пусть Кыдраш прочтет все это хорошенько и пастухам доклад сделает – вообще о международном положении и об этом договоре… Ну и обо всем, конечно, что в стране делается, какие стройки идут. А вот тут и наша есть, Горно-Алтайская, пускай вслух прочтет.

– А сумеет ли?

– Ничего, сумеет. Он же комсомолец, в партию заявление подавать собирается. Что не сумеет – ты поправь. Молодых учить надо… А теперь говори: какие тут у вас дела в бригаде? Чего не хватает? Что прислать нужно? Больных нет ли?..

Ночные пастухи тоже вернулись к аилу. И вскоре все сидели у костра, около дымящегося котла с жидкой кашей из ячменя, сваренной на кобыльем молоке.

– Эх, что это за еда! – сказал Талай. – Кабы мы знали, что гости будут… Нуклай, – обратился он к старому пастуху, – ты бы взял ружье да сходил за козлом нам на ужин!

– Можно сходить, – отозвался Нуклай.

Чечек досыта наелась каши, досыта напилась кислого молока и почувствовала, что глаза у нее закрываются.

– Ложись поспи, – сказал дед Торбогош.

Талай вынес из аила белую кошму и расстелил в тени под кедром:

– Ложись, Чечек.

Засыпая, Чечек смутно слышала негромкие разговоры у костра:

– Спичек побольше пришли, Торбогош. Мыла не забудь – молодые много мыться стали. Только давай и давай мыла! Чаю хорошо бы. От чая сердце у людей веселеет…

А потом вдруг запела птица какая-то в кедровых ветках.

«Это клест…» – подумала Чечек. И тут же сама стала красноперым клестом, засмеялась и вспорхнула вверх, к небу, к розовому облачку, повисшему над горами.

– Ишь смеется во сне! – сказал бригадир Талай. – Видно, хороший сон снится!

А дед Торбогош, с улыбкой в глазах, кивнул головой:

– Теперь детям и сны хорошие, и жизнь хорошая… А мы-то разве так росли!

Вечером у костра был пир: жарили дикого козла, которого убил старый охотник Нуклай. Хорошо поужинали и развеселились.

– А вот давайте послушаем, как внучка стихи читает, – сказал подобревший дед Торбогош. – Прочти-ка, внучка, про пастуха, который на горе стоял!

– Вот ты, дедушка, опять про пастуха! – сказала Чечек.

Но пастухи стали просить:

– Прочти, Чечек, прочти, пожалуйста!

Чечек встала перед костром так, чтобы ее всем было видно, и начала:

Последние слова стихотворения Чечек выкрикнула звонко и отчетливо, каждое слово прозвенело серебром в тишине тайги:

– Ой, якши, балам! Ай, хорошо! Ай, хорошо!.. – зашелестело вокруг костра.

Улыбающиеся загорелые лица – и молодые и старые – добрыми глазами глядели на Чечек.

– Кто же тебя так научил, дочка? – спросил охотник Нуклай.

– В школе научили, – сказала Чечек. – Я теперь в русской школе учусь. В шестой класс перешла. Меня в пионеры приняли – вот красный галстук ношу!

– О, большим человеком будешь! Учись, дочка!

– А может, еще что знаешь? Расскажи нам!

– Не ленись, Чечек! – сказал дед Торбогош. – Повесели людей: у них гости редко бывают.

Чечек прочитала еще несколько стихотворений по-алтайски, прочитала «У лукоморья…», спела своим тоненьким голоском пионерскую песню, которую они разучивали в школе, рассказала про чудесное дерево – яблоню, – которое цветет розовыми цветами и на котором вырастают сладкие яблоки, и про школьный сад рассказала. Хотела уже и про «самого умного, самого доброго человека» рассказать, но… голубые глаза искоса взглянули на нее, насмешливый голос произнес: «Эх ты, бурундук!» – и Чечек смутилась… и умолкла.

– Ну, а еще, Чечек! – попросил кто-то.

– Нет, – сказала Чечек.

И, усевшись рядом с дедушкой, прижалась к его плечу. Вот если бы Кенскин был сейчас здесь! Как уже давно она его не видела! И как давно Маю не видела, и Эркелей, и Лиду…

Синяя ночь сгущалась вокруг костра. Все пропадало в этой синеве – горы, деревья. Но еще отчетливее видны были лица людей, озаренные жарким, оранжевым пламенем костра, – коричневые, обветренные скуластые лица с набухшими веками и с узкими глазами, задумчиво глядевшими в огонь…

На другой день, когда спала полуденная жара, дед Торбогош и Чечек подъезжали к стану своей бригады. Вдруг дед Торбогош придержал лошадь, прислушался.

– Ты что, дедушка? – улыбнулась Чечек. – Это трактор гудит, вон он идет по долине! А ты думал – это самолет?

Но дед Торбогош сделал ей знак замолчать. Лицо его вдруг потемнело. Чечек встревожилась и тоже стала слушать. И она услышала: вдалеке, там, где в солнечном мареве виднеются острые конусы аилов, глухо и раскатисто гудит большой бубен.