Анна Кальма - Черная Салли

…Каждый, кто видел в первый раз мисс Уайтсайд, неизменно вспоминал летучую мышь. Одетая во все серое, с крохотным личиком, на котором выделялись выпуклые водянистые глаза, старая дева неслышно передвигалась по комнатам.

Голову она повязывала шарфом, и его развевающиеся концы были похожи на крылья летучей мыши.

В большом доме мисс Уайтсайд было множество черных слуг, и самой молодой среди них была негритянка Джен.

Совершенно черная, с курчавыми волосами, похожими на шкурку черного каракуля, Джен была любимицей всех невольников.

Девушка щебетала, словно жаворонок; у нее был звонкий и приятный голос, и она знала много красивых негритянских песен.

Когда она, бывало, принималась петь эти песни, все черные слуги на кухне бросали работу и начинали ей подпевать.

К несчастью, и хозяйка Джен – мисс Уайтсайд – также любила петь. Она воображала себя искусной певицей, хотя звуки, которые она издавала, меньше всего напоминали пение. Казалось, будто плохо смазанная дверь скрипит на своих петлях или водят ножом по заржавленной сковородке.

Однажды к мисс Уайтсайд съехались гости – соседние плантаторы [1] Плантаторы – владельцы табачных и хлопковых полей, пользующиеся трудом рабов негров. . После сытного обеда гости и любезная хозяйка перешли в гостиную.

– Прошу внимания, леди и джентльмены, сейчас я спою вам новый романс, – сказала старая дева, поправляя крылья своего шарфа.

Она вытянула жилистую шею, закатила глаза и открыла рот. В это мгновение мисс напоминала уже не летучую мышь, а вытащенную из воды рыбу. Ужасные, скрипучие звуки вылетали из ее горла.

Гости пожимали плечами и толкали друг друга в бок. Вдруг из-за двери раздался чистый молодой голос, повторявший ту же песню.

пела неизвестная певица.

Щеки мисс Уайтсайд вспыхнули. Она со стуком захлопнула рот, словно крышку клавикордов. Песня, казалось, заполняла весь дом.

Дрожа от ярости, хозяйка выскочила в соседнюю комнату.

– Кто смеет передразнивать меня?! – налетела она на толпу перепуганных слуг.

Вдруг взгляд ее упал на Джен. Маленькая негритянка втянула голову в плечи.

– Это ты, черная мерзавка?! – завопила старая дева. – Это ты делаешь меня посмешищем перед гостями?

Она наотмашь ударила Джен по щеке. Негритянка старалась руками прикрыть лицо и голову от ударов, но костлявая леди норовила ударить побольней. Потом, схватив Джен за шиворот, она втолкнула ее в темный чулан:

– Посидишь здесь, так забудешь, как песенки петь!…

Ключ повернулся, загремел замок, и Джен очутилась в темноте.

В чулане было тесно, пахло лекарствами и табачными листьями. Пол был выложен кирпичами. Кругом на полках стояли пустые банки из-под солений.

У Джен горели щеки. Она вытащила из-за пазухи блестящий белый камешек, подаренный ей матерью, и стала шепотом молиться:

– Бог, великий бог, сделай так, чтоб раскрылись двери чулана. Накажи смертью злую хозяйку Джен, и чтоб сгорел ее дом, и чтоб сгорел весь хлопок и весь табак…

Но дверь чулана не открывалась, и в доме ничто не указывало на пожар. Бог не слушал Джен, и негритянка с яростью бросила на пол свой амулет:

– Вот тебе, негодный бог! Ты, наверное, слушаешь только белых людей! Молитва черных до тебя не доходит!

Она принялась неистово стучать в дверь:

– Пустите меня! Я не хочу здесь сидеть! Пустите!…

Долго стучала и плакала Джен. Никто не отзывался на ее крики. Наконец в доме загремели посудой, и в щель проник тоненький лучик света.

«Лампы зажгли. Значит, уже поздний вечер», – подумала Джен.

Она свернулась клубочком на полу и, утомленная слезами, заснула.

Проснулась Джен от звона ключей у двери чулана. Было уже утро.

– Хозяйка велела тебе идти в город, на рынок, – буркнул ей привратник ирландец.

Она хотела было взять корзину для провизии, но ирландец сердито остановил ее:

– Не надо. И так дотащишь.

Джен отправилась в путь. Солнце поднялось уже высоко.

По сторонам тянулись табачные и кукурузные поля. Гигантская кукуруза стояла, как войско, вооруженное копьями. Под широкими листьями прятались арбузы и дыни, похожие на огромных черепах; в зелени трав пламенели колпачки красного перца. Волнами ходила пшеница под знойным ветром, и вдали виднелись широкополые шляпы работающих негров. И все это – хлеб, табак, фрукты, черные люди на полях, – все принадлежало старой леди, хозяйке Джен.

Ноги и спина Джен еще ныли после ночи в чулане, но негритянка не унывала и бодро шагала босыми ногами по горячей пыли.

Она уже приближалась к маленькому соседнему городку, как вдруг на ее плечо опустилась волосатая рука.

– Поворачивай за мной! – сказал резкий голос.

Джен обернулась. За ней стоял чужой белый человек с расплющенным носом и маленькими, свиными глазками. Над губой у него торчали щеткой рыжие усы. Джен хотела крикнуть, позвать на помощь, но человек схватил ее за руку:

– Тише, ты! Твоя хозяйка продала тебя мне. Я заплатил за тебя хорошую цену. Боюсь, даже переплатил…

Маленькая негритянка Джен никогда не увидела больше ни своего дома, ни своих родных. Рыжеусый человек торговал неграми. Он продал девушку богатому фермеру в Нью-Орлеан, а тот перепродал ее плантатору Паркеру в Западную Виргинию.

У Паркера Джен определили для работы на кухне и в доме. То и дело слышались приказания:

– Джен, приготовь похлебку рабочим!

– Джен, принеси дров!

– Джен, стащи с меня сапоги!

И Джен металась от одного к другому, постоянно опасаясь побоев. У нового хозяина были злые глаза, обвислый лиловый нос, и он так топал ногами, когда сердился, что посуда прыгала на полках.

– Что ты на меня вытаращила глаза? – закричал он на Джен, зайдя в первый раз на кухню.

А Джен продолжала с удивлением глядеть на хозяина.

Этот маленький тучный человек нацепил на себя целый арсенал: за поясом у него торчала пара револьверов, широкий нож был всунут в кожаные ножны, через плечо он носил короткую саблю, а в руках держал тонкий металлический хлыст.

Джен очень хотелось засмеяться, но она не посмела.

– Негры и мулы должны работать наравне, – сказал Паркер. Это было его любимое изречение. – Помни, у меня чтоб без баловства! Иначе… – И он выразительно погрозил хлыстом.

Джен хорошо знала, что он хотел сказать.