Сергей Баруздин - Глупые собаки

До войны в Доме пионеров мы выращивали и воспитывали немецких овчарок. Потом передавали их торжественно пограничникам.

Мы знали, что причастны к чему-то великому. Пограничники с нашими собаками охраняли наши границы. И, значит, нашу революцию. Пограничники с нашими собаками ловили шпионов и нарушителей. Шпионов и нарушителей, которые были против нашей Советской власти. А Советская власть — что говорить! — наша, Советская!

Мы не знали тогда, что будет сорок первый, когда немцы перейдут наши границы. И о том, что наша немецкая овчарка посему станет среднеевропейской…

Наши овчарки выносили наших раненых с поля боя. Наши овчарки бросались с толом под немецкие танки. Наши овчарки — именно наши, а не немецкие или среднеевропейские — несли караульную, вместе с солдатами, службу на войне.

А ныне, хоть тыща лет прошло после войны, у нас в поселке по ночам тоже лают собаки. Для кого-то, конечно, и тыща, а для меня — минуты, часы, не больше, но не в этом, наверно, дело.

Собаки лают — то ласково и лениво, то неистово и исступленно, а то настороженно…

Я привык к этому. Как к войне в войну, как теперь, в мире, к шуму электричек и радиолы в соседнем доме отдыха и еще ко многому…

Но вот он, давний мой добрый знакомый, говорит:

— Знаю, что неравнодушен… Не сердись!..

— К чему?

— Собак любишь!

— Люблю. Ну, и…

— А по мне, человек, понимаю, звучит гордо, а собака? Ну, вот хоть…

Три ночи он, мой знакомый, у нас в гостях. Три дня и три ночи.

— Три ночи эти глупые собаки спать не дают. И чего им? Сами не спят… Ты, конечно, не сердись…

— Я не сержусь, — говорю я.

Сам я сплю. Собаки мне не мешают. Спрашиваю знакомого:

— Почему не дают? Я сплю. Почему глупые?

— Лаять-то чего? Пустобрехи!

— А электрички?

— Так это нужно!

— А дом отдыха с его радиолой?

— Так надо же людям отдыхать…

— А самолеты?

— Еще бы! Нужно! Я не о людях, о собаках…

— А Зайчик?

— Какой зайчик?

— Лошадь по имени Зайчик. Помойки вывозит, видели? Тоже ржет!

— Рыжая? Симпатичная такая… Так это лошадь! Пользу приносит.

— А собаки, между прочим…

Я знаю всех собак в поселке. По голосам знаю и просто так. Ни одной шавки. Ни одного пустобреха. Даже среди дворняг.

По ночам собаки лают и Зайчик спросонья ржет. По ночам поют соловьи и гудят электрички. По утрам петухи перекликаются и опять — собаки. Воробьи, синицы, иволги ищут ДРУГ дружку голосами — поют, шумят, галдят.

Так должно быть.

А он:

— Глупые собаки!

Я хотел ему рассказать.

Хотел, меня подмывало рассказать ему о Дике, который ждет хозяина, пилота «Ту-104», по трое, пятеро, а то и больше суток и никак не может успокоиться, когда хозяин возвращается и — увы! — забывает Дика, бросается к сыну, жене, а не к нему. Потом Дик не спит, не может уснуть. Он лает. Ему положено лаять на каждый шум, шаг и шорох, он — сторожевой, Дик. Овчарка с помесью дворняги, но сторожевая овчарка.

О Мишке я бы тоже мог сказать. Мишка домашний, но дома у него нет — никакого дома. Оба дома не в счет. Один тут — в поселке. Второй — в Москве. Хозяев много, и почти всех их любит Мишка, но те, кого любит больше, — в Москве. Мишка ждет их, горюет, грустит и лает в ожидании. Здешние, менее любимые хозяева не понимают его, не хотят понять.

У хриплого Додона свои проблемы. Он все ждет хозяина, который уже никогда не вернется домой.

А раньше хозяин возвращался. Иногда даже по ночам.

Додон не знает, что хозяин его — теперь Герой Советского Союза, что были его похороны до Указа и что гроб его, опущенный в землю, был почти пустой, поскольку космос — это космос.

Он, Додон, лижет руки жене хозяина, девочкам — дочерям его, а ждет только его и потому лает. Лает, ожидая…

И Джек лает, и Джульбарс — правда, вовсе не тот, которого мы знали по довоенному кинофильму, и соседская Лада, и другой наш сосед справа — Антон…

Антону нужна Лада, а Ладе нужен Антон, и они лают, ждут, когда им можно будет встретиться, когда люди позволят это…

Только у нас в доме нет собаки. Нет и никогда не будет.

Отец, которого мы совсем недавно похоронили, был на войне, как я.

На войне отец отправлял немецких овчарок под немецкие танки и на немецкие минные поля. И в караул и для выноса наших раненых. А еще раньше, до войны, когда я выращивал и воспитывал в Доме пионеров немецких овчарок, он говорил мне, что собаки, как люди, все понимают…

Он ушел, уехал, давний мой добрый знакомый.

— Что так скоро? — спросил я его уже на станции.

— Не сердись, — опять повторил он, — но, понимаешь ли, мне… Эти глупые собаки по ночам совершенно лишают сна! А у меня давление, спазмы, говорят…

Он долго что-то говорил о себе и о том, что его беспокоит. Говорил, пока не подошла электричка. Он не забыл в последнюю минуту спросить меня о том, как я похоронил отца.

— Ничего, похоронил…

— Ну, будь здоров, — крикнул он мне из тамбура. — Звони!

Я возвращался со станции поздно — около двенадцати. В поселке у нас лаяли собаки. Ласково и лениво, неистово и исступленно, а то и настороженно…