Сергей Баруздин - Роман и повести

В парке было много военных. Я второй раз в жизни попал в «Эрмитаж», и впервые вечером. Мне не хотелось признаваться в этом, а она сама сказала:

— Как здесь хорошо! Я и не думала, что тут так…

В Москве было уже трудновато с питанием, а в «Эрмитаже» продавались бутерброды, и миндальные пирожные, и мороженое. По коммерческим ценам. Мы попробовали все.

И Утесова мы видели впервые.

— Тебе нравится? — спросил я под конец второго отделения.

— Очень!

Впрочем, я и сам понимал, что она довольна. Понимал по лицу ее, по тому, как она аккуратно сложила и спрятала в сумочку программу концерта, когда мы выходили из парка. Значит, будет показывать своим подругам.

Потом мы шли по вечерней полузатемненной Москве. Шли, как ходили когда-то до войны из Дома пионеров. Теперь Москва была не такая, как раньше, и все же это была она: людная, беспокойная, близкая.

У подъезда Наташиного дома мы сразу же попрощались: по радио прозвучал сигнал воздушной тревоги. Я заторопился. Пошел по Пятницкой, в сторону Красной площади. У Климентовского переулка я не выдержал и развязал шнурки ботинок. Отцовские ботинки, обутые специально ради сегодняшнего вечера, ужасно жали.

Это была не первая учебная воздушная тревога в Москве.

Во дворе мне попало. У ворот меня поймал Боря Скворцов и обругал последними словами. Боря имел на это полное право. Я действительно забыл, что во время воздушной тревоги должен находиться на посту — на крыше нашего дома. Неделю назад нас зачислили в состав добровольной пожарной дружины, начальником которой был управдом, а заместителем Боря Скворцов. Дважды я уже дежурил на крыше, но сегодня… Откуда мне было знать, что именно сегодня будет тревога!

— Что ты шумишь, и так еле добрался! — рявкнул я на Борю. — Сейчас иду…

Проводив Наташу, я и правда с трудом добежал до дома. Несколько раз меня останавливали патрули, дважды штатские дежурные, и все доказывали, что во время воздушной тревоги нельзя бегать по улицам. Я уверял всех, что должен срочно попасть домой, даже врал что-то для большей убедительности. К счастью, мне верили и отпускали.

Боря быстро сообразил, в чем дело:

— Свидание? Роман? Тогда все! Молчу! Понимаю! И ничего не спрашиваю…

У Бори, помимо всех прочих достоинств, перед которыми я преклонялся, был такт. Он не проявлял любопытства.

— А сейчас иди на пост, — миролюбиво сказал Боря.

Мой пост, то есть крыша, находился как раз над нашей квартирой, и я на минутку забежал домой. Мать собралась было отчитывать меня, но я перебил:

— Все знаю. Некогда! Я — дежурить!

Я выскочил в коридор, затем в дверь на черный ход и поднялся по чердачной лестнице на крышу.

Как раз прозвучала очередная воздушная тревога — уже третья в этот вечер. Такого еще не случалось!

И небо сегодня было не таким, как всегда. Теплое, звездное, летнее московское небо. Лучи прожекторов исчертили его. Они скрещивались, расходились в разные стороны и вновь соединялись. Где-то ухали зенитки. Где-то далеко и вдруг совсем близко, чуть ли не с соседних крыш. Горизонт пронизывали трассирующие очереди.

Внизу — во дворе, и в переулке, и в соседних домах слышались крики:

— Третье окно справа — выключите свет!

— Штору! Штору на втором этаже опускайте.

— Гасите свет! Кому сказано — гасите!.. Свадьба! С ума, что ли, сошли!

Я испытывал чувство, близкое к восторгу. Один на огромной длинной крыше, да еще когда вокруг такое светопреставление! Это куда лучше, чем дежурить внизу у ворот или в подъездах дома. Правда, там можно поболтать, там много дежурных, а я — один. И все равно мне лучше! Я вроде бы хозяин всей крыши, всего дома и вижу сейчас то, чего никто не видит.

Постепенно удары зениток стали стихать. Лучи прожекторов сдвинулись куда-то к горизонту. Вдали еще ухало и охало, а у меня над головой мирно сверкали звезды. Почти полный круг луны направлял матовый свет в крыши соседних домов. Застрекотали сверчки, которых так много в летние дни в нашем переулке. Случайно или нет, но наш переулок зовется Сверчковым…

Один сверчок стрекотал где-то совсем рядом со мной — может, в трубе, может, на чердаке. Я отправился на звук сверчка к чердачному окну. Под ногами загремело железо, и сверчок смолк.

Вдруг из чердачного окна раздался знакомый голос:

— Где ты? Иди, ради бога!

Небо вдали полыхало зарницами, там все еще бегали лучи прожекторов.

— Мам, ну зачем ты сюда? Спи! Я еще немного побуду. Может, опять…

— Тебе же чуть свет подниматься! — упорствовала мать. — И, кстати, поздравляю с днем рождения!

— А сколько сейчас?

— Двадцать минут первого…

Значит, уже настало двадцать второе. И мне — пятнадцать лет! Тем более не пойду сейчас домой. Сколько тревог объявляли за нынешний вечер, и вокруг пока спокойно.

— Иди, иди, я скоро приду!

Я еле уговорил ее уйти и вновь остался один под звездным небом.

Прошло десять — пятнадцать минут, тихих, почти не военных. Я даже подумал, почему раньше, до войны, никогда не забирался вот так на крышу, особенно ночью. Ведь какая красота вокруг!

Было душно, и я сел на прохладное железо. Посижу так чуть-чуть и пойду спать. Хотя каждый из нас представлял боевую единицу — члена добровольной пожарной команды, — мы были сами себе хозяевами.

Вот я, например, сейчас пробую что-то сочинять. Это хорошо — сидеть одному на огромной крыше и бормотать стихи:

Это о Наташе. Но дальше ничего не получается, и я уже бормочу другое:

Кажется, что-то получается. Надо завтра, а вернее, уже сегодня прочитать Николаю Степановичу.

Сосед по квартире Николай Степанович Позняков — мой большой друг. Может, смешно говорить — друг? Николаю Степановичу — скоро семьдесят. Мне сегодня — пятнадцать. Но мы, право, по-настоящему дружим.

Николай Степанович — профессор консерватории по классу фортепьяно и одновременно балетмейстер Большого театра. Я не знал, чем он больше увлечен — музыкой или балетом, но я завидовал ему. Я не очень понимал музыку и ни разу не смотрел балета. Для меня Николай Степанович был иным. Такого не знали другие — поэтом и книголюбом. Он писал стихи, такие, какие писали давным-давно классики: сонеты, романсы, акростихи.

Мне нравилось, как он пишет: