Сергей Баруздин - Роман и повести

Боец, бросившийся вниз спасать мальчонку, и в самом деле полз. Потом он встал и быстрыми перебежками понесся обратно, наверх, к окопам. Я заметил в его руках пистолет, увидел голову его без шапки, — неужели это отец? Мелькнула знакомая фигура. Ну конечно, отец!

— Это он, он! — закричал я соседу, но тут и мой голос, и что-то сказанное соседом заглушил нарастающий рев моторов.

— Танки! Гранаты к бою! — одновременно раздалась по окопам команда.

Я уже не видел отца, скрывшегося в стороне кладбища. Перед нами по деревенской улице ползли тупорылые громады.

Вспышка! Удар! Вой! И опять удар — уже позади! Головной танк стрелял по нашим позициям. А за ним ползли еще, и еще, и еще, и шум их моторов все нарастал. Снова выстрел, удар — слева. Снова — еще ближе слева. Значит, и мальчонка убит выстрелом ревущего головного танка, который движется сейчас прямо на нас, и если ему вздумается, он не свернет по дороге к пруду, а, задрав свою морду, пойдет на наши окопы.

— Ты что, ошалел? Гранаты!

Меня передернуло от крика соседа.

Танки, круто разворачиваясь, ползли теперь по дороге. Мимо нас! Мимо! Вот головной, с закопченным черным крестом на боку, прошел над тем местом, где всего лишь несколько минут была воронка, за ним второй, третий. Четвертого уже не было, а был бронетранспортер и вслед за ним грохочущий отряд мотоциклистов.

— Гранаты! Давай гранаты! Кому говорят! — кричал сосед, бросая гранаты прямо в сторону дороги.

Я схватил «лимонку», дернул кольцо и метнул ее туда, где шли танки.

— Что ты делаешь! В пехоту давай! В пехоту! У тебя же пехотные! — опять заорал сосед, когда я развернулся, чтобы бросить вторую «лимонку».

И верно! Как я не сообразил, что «лимонкой» не поразишь танка. Другое дело сосед — у него противотанковые.

Я бросил вторую и третью гранаты. И в ту же минуту справа от нас ударили орудия. Звонко, весело, лихо!

— Что я говорил! Наши сорокапятки! Работают батарейцы! — Мой сосед чуть не запрыгал от радости.

Мотоциклисты рассыпались по дороге. Их задерживали впереди идущие танки и бронетранспортер. Впрочем, уже не идущие. Головной танк сполз на обочину и, ревя, завывая, будто в истерике, крутился на одной гусенице. Два других еле заметно дергались, стараясь обойти первую машину.

На дороге творилось непонятное. Грохотали выстрелы. Надрывно, со скрипом и скрежетом гремел от ударов снарядов металл. Трещали мотоциклы и очереди автоматов. Столб дыма с огнем взметнулся над бронетранспортером. Немцы орали, отдавая команды, орали, когда рядом рвались гранаты.

— Ниже голову! Ниже! Видишь, по нас садят!

Я слышал эти слова соседа и нагибал голову, но в грохоте и суматохе боя толком не понимал, откуда и кто стреляет по нас.

Тут меня окликнули, как мне показалось, справа. Я обернулся, инстинктивно обернулся не вправо, а назад, и вновь услышал:

— Давай сюда! Только ползком, осторожнее!

— Кого? Меня? — переспросил я.

— Да, тебя, тебя! Давай! Осторожнее!

Я схватил винтовку, выскочил из нашего окопчика и обернулся назад к соседу:

— Зовут вроде…

— Ложись, балда! Вот человек! — что было силы закричал красноармеец, и я плюхнулся прямо в какую-то лужу. В ту же минуту рядом свистнули пули. Неужели это в меня?

Я пополз по мокрой земле и возле заднего окопа вспахал ее стволом винтовки. И верно балда! Что бы сразу сообразить! А то вытянулся как памятник!

Перевалившись через бруствер окопа, откуда меня звали, я скатился к ногам того самого старого плановика, с которым утром шел по Ленинградскому шоссе. Он помог мне подняться на корточки и сказал с мягким сожалением:

— Нельзя же так. Рисковать так нельзя. Давай вместе, только осторожно.

Мы поползли еще дальше назад и потом в сторону, к кладбищу.

Кладбище было на самом бугре, и там тоже находились наши. Сейчас я видел их ясно. Несколько бойцов стояли во весь рост на тропинке, прикрытой с двух сторон, словно специально от немцев, естественными холмами с могилами и кустарником.

— Кто звал меня? — спросил я на ходу, пока мы еще не добрались до кладбища.

Старый плановик промолчал. Видно, не расслышал…

Отец лежал на мокрой тропинке, без шапки, в расстегнутой телогрейке, откинув правую руку. Почему руку, когда кровь заливала его живот, — я ничего не понимал в эту минуту.

— Ты? Вот… — сказал он, глядя на меня неестественно большими глазами, и повторил: — Вот… И тебе крещение. А мальчишку жалко… Не удалось… Вот какая штука. Страшно… Только головка… В шапке… Без тела… и рот раскрыт. Прямое попадание… Ты что?.. Не волнуйся! Я буду жить. Буду! Только пить мне не давайте. Нельзя!.. — и застонал, сжимая губы.

Рядом со мной стоял командир батальона.

— Что делать? А? — Я схватил его за рукав.

— Ничего, дружок, все будет хорошо. Сейчас принесут носилки и узнаем насчет медсанбата. Если далеко, возьмем у артиллеристов машину. Ты поедешь с отцом.

— А как же там? — Я показал в сторону боя.

— Что значит — там! — вспылил комбат. — Сказал, с отцом поедешь! Понятно, с отцом! И точка.

— Да я не про то…

— А я про что! — резко сказал комбат. И потом уже мягче: — Немцев отбили. До утра, по крайней мере. Обидно, — вдруг добавил он. — Когда туда бежал, ничего, а тут накрыло…

Мы долго плутали в санитарной машине по окрестным дорогам, но медсанбата так и не нашли. Повязка, сделанная отцу у кладбища, окончательно промокла, и мне было больно смотреть на него. Отец дышал тяжело, с хрипом и свистом, и от этого становилось совсем не по себе.

— Ты не думай… Я правду тебе говорю… — бормотал он. — Понимаешь, сущую правду… Я буду жить… Буду… А ты мать береги!.. Очень прошу… Ведь я, ты знаешь, виноват перед ней… А ты… Ты молодец… Мальчишку жалко… Мерзавцы… Изверги… По мальчишке из танка… Какая штука…

— Надо что-то делать! Так же нельзя! — Я подбежал к кабине шофера, когда машина забуксовала на развилке проселочных дорог. — Надо врача найти!

Шофер вылез из кабины, глянул в кузов на отца:

— Может, в Москву махнем? Верней будет…

Вскоре мы выбрались на Ленинградское шоссе. Теперь — скорей, скорей! Только бы скорей добраться до города!

Отца похоронили лишь на пятые сутки. Мог ли я думать, что похоронить человека так трудно? Вдвоем с сослуживцем отца, которого я чудом встретил на улице, мы четыре дня ездили по кладбищам. Четыре дня нас водили за нос и надували, прежде чем мы поняли: ни здравый смысл, ни деньги не спасут положения. Три буханки хлеба, две поллитровки, месячная продовольственная карточка — и все было завершено.

Мы похоронили отца на Немецком кладбище. На Немецком, среди сотен похороненных там людей с немецкими фамилиями, лежал теперь человек с фамилией русской, погибший от осколка немецкой мины. Правда, у этого кладбища есть и другое, не немецкое название: Введенские горы…