Сергей Баруздин - Роман и повести

— Хоронят кого-то. Пойдем посмотрим, — предложил Володя.

Мы действительно бросились на звуки музыки, как это делали четыре-пять лет назад в Москве.

— Марш-то шопеновский, — сказал на ходу Саша. — Может, кого из поляков?..

— А почему ты считаешь, что шопеновский?

Я не знал, что этот марш шопеновский, и вообще не предполагал, что Шопен писал траурные марши, но признаться Саше в своей музыкальной серости не решился.

Мы спешили и вскоре оказались на площади возле костела. Хоронили не поляка, хотя за полуторкой с открытыми бортами, на которой без гроба на хвойных ветках лежал покойник, вслед за военным оркестром шли рядом с нашими командирами польские офицеры и многие поляки в штатском. Лица покойника я издали не разглядел, но форму на нем увидел. На медленно двигающейся машине лежал наш офицер, с крутым белым лбом и темными волосами. Ветерок развевал его волосы, и шедшая рядом девушка в гимнастерке несколько раз поправляла их рукой.

Процессия осторожно огибала скверик, где по кучам свежевырытого песка угадывалась открытая могила.

Когда мы подошли ближе, машина остановилась у входа в сквер.

Звуки марша стихли. Вдруг над площадью зазвучала необыкновенная мелодия. Я никогда еще не слышал такой музыки и невольно обернулся в сторону костела. Это был не оркестр, а какой-то один могучий инструмент, изливавший величественную скорбную мелодию. Казалось, что поет само здание костела — высокое, темное, загадочное в своей одинокой недосягаемости. Тоскливые и одновременно торжествующие, раздирающие душу и успокаивающие, нежные и громовые звуки вырывались из дверей и окон костела, гремели где-то под его сводами и потом заполняли площадь.

— Это Польша провожает капитана Смирнова, — сказал на чистом русском языке, обращаясь к нашему полковнику, польский офицер. — Жители Лежайска никогда его не забудут.

— Да, — тихо согласился полковник, — Геннадий Васильевич много сделал и для нас и для вас. Как говорится, всем бы нам так…

Геннадий Васильевич! Меня словно подтолкнул кто-то вперед. Я протиснулся к машине и через плечи стоявших впереди офицеров и штатских увидел лицо покойника. Неужели это был он, Геннадий Васильевич, секретарь нашего райкома комсомола, вручавший мне в октябре сорок первого комсомольский билет? Он! Конечно, он!

Как же это? Я не знал никаких подробностей о гибели капитана Смирнова и вообще ничего не знал о Геннадии Васильевиче. Три года — это много, а на войне — очень много. Он, отправлявший на фронт других, теперь погиб сам, и вот его хоронят на далекой польской земле, и над ним стоят офицеры, русские и поляки.

Когда смолк орган, полковник сказал несколько прощальных слов. Потом сняли тело Геннадия Васильевича с машины и осторожно положили на край неглубокой могилы. Кто-то тихо произнес:

— Прощай, Гена!

Потом я заметил девушку в гимнастерке, которую видел несколькими минутами раньше. Она склонилась над Геннадием Васильевичем и опять поправила его волосы. Сейчас я видел лишь ее руки — правую на лице капитана и левую со стиснутой ушанкой.

Я не мог рассмотреть ее лица, скрытого чужими спинами, но невольно подумал о том, кто она. Вероятно, жена… А может, сестра… Ведь бывает же так на фронте.

Мужчины подняли тело капитана и опустили его в могилу, и в ту же минуту девушка быстро направилась мимо меня к выходу из скверика. Она словно бежала от самого страшного — от первых комьев песка и земли, которыми сейчас засыплют Геннадия Васильевича.

Я увидел орден Красной Звезды на ее гимнастерке и погоны младшего лейтенанта и только потом — лицо. Оно промелькнуло передо мной на какую-то секунду — такое, каким я знал его всегда. Высокий лоб и большие, будто удивленные глаза, тонкий нос и пухлые губы. И еще — чуть испуганное, чужое…

«Наташа!» Я побежал за ней и только тут сообразил, что она же меня не слышит, не может слышать, потому что я только хочу выкрикнуть ее имя и никак не могу.

— Наташа!

Это была она и одновременно не она. Я никогда не видел ее в форме — такой взрослой и совсем чужой.

— Наташа!

Она безразлично обернулась.

А над площадью за моей спиной гремел ружейный салют и оркестр исполнял гимн.

Над могилой уже вырос песчаный холм, и солдаты вкапывали в песок не очень ровную фанерную пирамидку с белой некрашеной звездочкой.

Через час, может, чуть позже мы сидели с Сашей и Володей около нашей машины. На земле стояли котелки с супом.

— Не надо так огорчаться! — просил Саша. — Прошу тебя, не надо! Да, а я письмо получил только что. Смотри, у меня братишка родился — Игорек. Правда, хорошее имя?

— Хорошее, — согласился я.

— А тебе не было письма, — некстати добавил Саша. — Впрочем, что это я…

— Брось! — советовал Володя. — Подумаешь! Сколько раз говорил тебе. Мало ли таких на свете! Сами побегут!

— А любовь? — спросил Саша.

— Ха-ха! Любовь! Выдумки все это. Писатели напридумали, а вы, ребятки, поверили…

— Ты циник, Володя! — сказал Саша. — Противно…

— Да брось ты!

Все наши ушли в баню, кроме хозвзвода. Лейтенант Соколов разрешил нам прийти позже. На обед мы опоздали, но почему-то никто нас не ругал. Или Саша объяснил что-то Соколову, или Шукурбек с Макакой, или Володя.

Я чуть захмелел от выпитой водки. В голове шумело, и есть не хотелось. Водка была гадкая, с запахом сивухи и бензина. Хорошо хоть, что нам выдали табак. Я закурил.

Володя побежал с котелком за вторым. Его почему-то долго не было, и вдруг он появился с кашей и бутылкой — не нашей, украшенной яркой цветной этикеткой:

— Давай еще!

— Откуда это? — спросил Саша.

— Неважно откуда. Давай, — предложил Володя, наливая мне в кружку густую сиропообразную желтую жидкость. — Сменял. На часы сменял. И тебе давай, Сашок. Ругаешь меня, а я вот о вас забочусь.

Сам Володя выпил полную кружку и налил себе еще, пока мы с Сашей дожевывали второе.

— Пьющие составляют не самую худшую часть человечества, — сказал Володя, — видимо желая развеселить меня. — И не надо ни о чем думать! — наконец добавил он, видя, что я не пью.

А я в этот момент ни о чем уже не думал. Мне было тепло, хотя погода хмурилась. Моросил мелкий осенний дождь, и дул пронизывающий ветер. Над городом повис низкий густой туман, пахнущий сыростью и хвоей. Все напоминало что-то далекое, детское: деревню, утреннюю реку, росистые луговины, костры в ночном. На минуту я вспомнил Наташу, но не сегодняшнюю, а прежнюю — в коричневом платье, в котором она ходила со мной на Утесова…

Вечером я сказал Саше:

— И все-таки мы с ней встретимся. Она сама сказала…