Юрий Дьяконов - Приказ самому себе

— Хватит на моей шее сидеть!.. Жрать, пить мастера! А работать кто будет? Дядя?!.. Приучайтесь к делу настоящему…

Что это за дела, Сазон уже понимал. Не маленький. Вором он им за что не будет!.. Но Алик не отставал. Перед самым Новым годом предъявил ультиматум:

— Чтоб завтра двести рубликов как штык были! Тут тебе не сберкасса. Мне самому позарез нужны!

— Откуда столько? — удивился Сазон.

Но Алик быстро, будто читал по бухгалтерской книге, напомним когда и сколько Сазон брал в долг за эти семь месяцев. Может, и приврал где, да разве сейчас все вспомнишь.

— Где же я возьму столько?! — испугался Сазон. — Нету у меня

— А нету, так добудь. На наш век дураков хватит. Что ты придуриваешься! Сумку у бабы вырвать не можешь?

— А если поймают?

— Так на своем краю действуй. Сам хвалился, что все проходные дворы, как свой карман, знаешь.

— А на своем краю узнать могут, — упирался Сазон.

— Ну и дурак! Напялишь чулок — и порядок! — и, видя, что Сазон сомневается, а может, заподозрив еще что, Алик сказал притворно-ласково — Сазончик. Миленький. Только без дураков. Я же тебя, знаешь, как люблю… Ты помнишь Суслика?..

У Сазона по спине побежали мурашки. Еще бы он не помнил! Костю Суслова с Крепостного, веселого гитариста, здоровяка, который одной рукой подбрасывал и ловил на лету двухпудовую гирю, нашли за Доном с четырьмя ножевыми ранами в спине. Неделю назад, не приходя в сознание, он умер в „неотложке“…

И он решился. Выследит тетку с деньгами. Вырвет сумку. Отдаст долг. И уедет к бабке Насте на Украину. Пусть Алик ищет…

И вот из-за этого Шкилета все сорвалось… Сазон ненавидел их обоих. Алика — потому что заставит воровать и тогда не миновать тюрьмы. Зиновия — за то, что уличил его в воровстве, за то, что стоит только Шкилету сказать — и все. Прощай воля… Он гонялся за Зиновием, испытывал наслаждение, когда видел, как в страхе удирает Шкилет… Он понимал, что так продолжаться вечно не может, и все-таки преследовал Углова с настойчивостью фанатика.

Все спуталось, закрутилось, затянулось в узел. И нет сил развязать его, и нет мочи терпеть дальше…

Зима долго топталась на подступах к городу. Под покровом ночной темноты врывалась на улицы, сковывала льдом лужи, развешивала белые карнизы на крышах домов, засыпала землю снегом.

Люди выскакивали из трамваев и троллейбусов, как в омут, бросались в круговерть метели и, подняв воротники, рысцой разбегались по домам. Опустевшие холодные трамваи, спотыкаясь на стыках рельсов, перезваниваясь охрипшими от стужи звонками, тоже спешили укрыться за толстыми стенами депо… В полночь зима торжествовала: победа! Никакого движения. Город тих и бел…

Но наступало утро, и все преображалось. Тысячи людей топтали снег ногами, стада автомобилей превращали его в серое месиво. Мощные машины стальными щетками, громадными лопатами сметали его с дорог, тротуаров, грузили в самосвалы, выбрасывали за черту города. Поднималось позднее солнце, от Черного моря дули теплые ветры — и таяли сосульки, исчезали сугробы, вновь под ногами горожан чернели тротуары.

Так продолжалось долго, весь декабрь. Зима уже подумывала: не бросить ли эту затею? Пусть себе непокорный город остается в осени!.. Но однажды, сделав еще одно усилие, зима победила. И к великой радости ребятни, никакими силами людей и машин уже не совладать с нею…

Есть люди, мечтающие об Африке и Рио-де-Жанейро. Чудаки! А вот мальчишки с Кировского и Журавлева, с Крепостного и Державинского убеждены: живущие там, где нет зимы, — несчастные люди.

Едва к концу рабочего дня утихает движение автомашин, на спуски к Дону высыпают мальчишки на коньках и санках. Стремительно несется под полозьями скользкая зимняя дорога:

— Эй-ей-ей! Берегись!.. Расшибу! — летят друг за другом санки, сталкиваются. На них налетают еще и еще. Смех. Визг: „Куча мала!“ На снегу копошатся лихие наездники. Перепутались полозья, руки, ноги. А сверху уже кричат им:

— Эй! Чукмари!.. Кончай ночевать!.. Всю дорогу загородили!

Но когда, может уже в двадцатый раз, запыхавшись, взбираются на гору, вдруг кто-нибудь, будто невзначай, бросит:

— А в школе уже, наверно, конец уроков.

— Точно. Айда в школу! — подхватит другой. И вскоре на спуске остается одна малышня.

Школа тянет к себе, как магнит. И тех, которые учились в ней раньше, и тех, у кого в школе друзья и товарищи. И даже тех, кто в ней никого не знает, но зато живет неподалеку и, имея уйму свободного времени, не знает, куда его деть, хочет поразмяться, позабавиться.

Каждый из них в отдельности не хулиган и зла к школе не имеет. Но когда эта братва соберется вместе да еще если среди них найдется кто-либо, имеющий зуб на школу, на одного из ее обитателей, — тогда держись!.. Сознание независимости от школы, ее строгих порядков и желание во что бы то ни стало показать эту независимость нередко доводят до крайностей…

С началом зимы чуть не каждый вечер школу стискивает кольцо осады. Выходящих в упор расстреливают снежками. Двор оглашается визгом, призывами о помощи. Особенно достается девчонкам. За ними охотятся, толкают в сугробы, кормят снегом, трут щеки, сыплют за шиворот… Многие, так и не пробившись через заслон, все в снегу, вновь вскакивают в вестибюль, отряхиваются и ни за что не хотят покидать школу.

Среди осаждающих много учеников первой смены, поэтому, когда выходят пожилые учительницы и начинают увещевать собравшихся, те лишь немного отступают в тень, чтобы не быть узнанными, но не уходят. Выскочивших вслед за учительницей догоняют на улице… Однако стоит наблюдателю, дежурящему у окна, крикнуть:

— Атас! Алевтина! — как двор моментально пустеет. Алевтина Васильевна видит лишь истоптанный вокруг снег, дверь и стену вестибюля, исклеванную сотнями снежков. Она идет к воротам, на улицу — никого. Только из-за угла выглянет на миг и тотчас спрячется чья-то физиономия. Девчонки выскакивают из ворот и разбегаются во все стороны.

— Безобразие! — сердится Алевтина Васильевна. — Не могу же я каждый день дежурить у ворот!..

Смена уселась за парты. Шум затих. „Теперь поработаю“, — подумала Алевтина Васильевна и стала читать проекты программ, присланных из облоно. Но вскоре в дверь постучали.

— Да-да! — ответила она, не отрывая глаз от бумаги. Кто-то вошел. Присутствие постороннего беспокоило.

— Говорите же. Я вас слушаю! — Ей не ответили. Алевтина Васильевна наконец подняла глаза и тотчас вскочила. Перед ней, плутовато улыбаясь, стояли братья Жихаревы. — Какая неожиданность! А я-то… Олег! Игорь! Садитесь в эти кресла. Хотя нет. Секундочку, Дайте я вас хорошенько рассмотрю… Хо-ро-ши! Вот теперь идите поближе и рассказывайте. Я так переволновалась. Думаю: может, что случилось?