Юрий Дьяконов - Приказ самому себе

— Ну нападай, нападай! Бей меня ножом!

Женя замахнулся. Зиновий быстрым движением перехватил его руку у запястья, рванул в сторону и одновременно дал подножку. Женя громко ойкнул, выронил „нож“ и грохнулся на пол.

— Получилось! — радостно крикнул Зиновий и смолк: из-под очков друга катились слезы. — Женька!.. Неужели так больно?

Женя, придерживая руку, еле поднялся.

— Лапы, как железные… Ведь я не Сазон тебе… Дернул, балда, изо всей силы. Как я теперь писать буду?.. Огнем горит.

— Ну, прости! Я же не хотел. Я только чуть… — Зиновии обмотал руку Жени мокрым полотенцем, суетился вокруг него.

Перед тем как идти в школу, Зиновий попросил:

— Идем во двор. Я тебе покажу что-то.

— Опять дзюдо? — недоверчиво буркнул Женя.

— Что ты! Я тебя и трогать не буду, — успокоил Зиновий. Во дворе он показал на приставленную к дому лестницу:

— Я, чтоб не бояться, упражнение себе придумал. Зимой в су гроб прыгал. А теперь — на опилки. С половины прыгнешь?

— Что я, сумасшедший! — испугался Женя. — И ты не смей. Свернешь себе шею! Обалдел! Тут же метра три будет!

Но Зиновий уже кошкой взлетел по лестнице на крышу дома и, не раздумывая, прыгнул на кучу опилок, насыпанных у стены.

— Ну, Зинка! — восторженно выдохнул Женя, подбегая. — Я бы ни за что не прыгнул! — и тотчас рассердился — Так чего ты его боишься?!.. Я бы ему!.. Он бы сам от меня бегал!..

— Ладно, — буркнул Зиновий. — Собирайся. Сейчас Сашка нагрянет. Смотри, не проговорись.

Все свободное от уроков время Зиновий читал папину тетрадь Это не был дневник, но и не мемуары фронтового разведчика, кавалера ордена Славы трех степеней сержанта Ивана Углова. Нельзя назвать это и просто деловыми записками лучшего мастера судоремонтного завода „'Красные зори“ или заметками заместителя секретаря парткома о людях и делах завода.

Тут было все. Самое главное из того, что пережил, передумал. И о чем тревожился, мечтал, чем жил последние двадцать лет бывший солдат, старый кадровый рабочий, коммунист Иван Васильевич Углов. И все это: свой опыт, мысли, свою веру — он завещал сыну.

С той памятной новогодней ночи, когда мама передала Зиновию папину тетрадь, он бережно страницу за страницей читал записи. И дошел почти до половины. Но теперь он листал ее и вперед и назад, искал только то, что относится к войне… Где же еще, как не там, росли, закалялись в огне мужчины.

И вот… Что это? Строки подчеркнуты красным карандашом, будто предназначались специально для него. Неужели отец знал, что ему это потребуется… и нарочно подчеркнул?..

„Еще в школе, — писал отец, — задолго до войны у нас в классе ребята часто спорили о смелости. Много говорили ерунды. Потом и сам понял: смелость — не баловство, не озорство, не бесшабашность. Смелость начинается с правды. С борьбы за нее при любых обстоятельствах. Смелым может быть человек, который никогда не был в бою, не прыгал с парашютной вышки и не бросался в огонь, чтобы спасти ребенка. Но доведись ему — он все это сделает, он готов к угу…

И в школе, и на заводе, и потом уже в армии не раз приходилось слышать: „Ну что с него спрашивать? Кишка тонка. Разве он виноват, что родился трусом!.. А вот другой с рождения храбрец. Ему все почем. Он не знает страха…“

Ерунда все это! Трусами не родятся! Как не родятся и храбрецами. Смелым или трусом человек становится! Нет таких людей, которые не знали бы страха, кому неизвестно чувство самосохранения… Уж мы-то, фронтовики, прошедшие войну насквозь, знаем это точно. Все дело в воле! А волю нужно в себе воспитывать. И не вдруг, а прямо с детства. Волю может воспитать любой! Хотя это дело не скорое и непростое. Но зато как прекрасно быть волевым! Быть, хозяином своего тела, своего слова, своих поступков…“

Зиновий читал, не отрываясь. Отец, которого уже нет с ним рядом, учил, как стать сильным, волевым, настоящим мужчиной.

Потом он читал другие места, воспоминания о боях, о фронтовых товарищах и вдруг на одной из последних страниц наткнулся на эту запись:

„Мне опять стала сниться война. Сколько лет не снилась. А теперь — каждую ночь. Может, потому, что болит сердце? Проклятая железка!.. Позавчера ходил в госпиталь. Хирург сказал: „Оперировать будем только в самом крайнем случае…“. А по испуганным глазам молоденькой операционной сестры понял, что шансов выжить у меня один на тысячу. Вот так-то…

Оля что-то подозревает. Но молчит. Умница! Научилась не задавать ненужных вопросов. Так-то лучше. Зиновий бормочет во сне. И улыбка у него от уха до уха. Видно, снится что-то радостное. Неделю назад ему исполнилось одиннадцать лет.

А у меня каждую ночь война. Будто листаю странички старого календаря. И вижу прошедшее со стороны. Вот все пытаюсь выдать один вопрос. Когда я стал настоящим бойцом?..

Конечно, еще не тогда, когда давал присягу на верность Родине и получил винтовку. Тогда я был мальчишкой…

Может, тогда, когда вместе с ротой поднялся в свою первую в жизни атаку?.. Нет. Едва ли хватило бы у меня сил выскочить из окопа, оторваться от земли, если бы впереди не бежал, размахивая пистолетом, командир, не маячили сутулые спины поднявшихся ранее товарищей…

А может, это случилось там, в старой траншее, когда за поворотом в упор столкнулся с оловянными, побелевшими от страха глазами фашиста и сумел опередить его?“. Нет. Я бы не опередил, не крикни сержант Неделин: „Коли гада!“. И снова погиб бы через каких-то двадцать секунд, не прыгни Коля Приходько на шею дюжему фельдфебелю, выскочившему из ниши за моей спиной…

Или в бою около Мозыря, когда весь день остатки полка отбивались от впятеро превосходившего противника?.. Но как было не устоять, если за спиной, в землянке, лежал раненый командир полка. Если в разгар боя он сам ложился к горячему „максиму“ и, словно косой, срезал атакующих гитлеровцев. Там воля старого большевика-командира стала и нашей волей. И она победила…

Вспомнил!.. Это случилось чуть позже, уже в июле сорок первого… Всю ночь мы отступали. Мы — это тринадцать красноармейцев — все, что осталось от нашей части. Вчера вечером, уже в конце боя, меня ранило. Осколок прошил левую руку чуть ниже локтя. Сержант Костя Суровцев, перевязывая рану, сказал::

— Ну вот, Ваня. Когда выпишешься из госпиталя, мы уже немца назад турнем. Наступать-то веселей будет.

А через несколько минут последний залп затихающего к ночи боя лишил нас командира. Взрывом искорежило пулемет, а Суровцеву осколком снесло полчерепа.

Шли близ дороги по окраине леска. Жались друг к другу. Из оружия — одни винтовки. У меня осталось девять патронов. Поделились по одному. Говорить боялись: а вдруг немцы?! Да и не было о чем. Еды, курева — ни крошки. Донимает раненая рука. Отставать стал. Продрался через кусты и вдруг полетел вниз, ударился головой обо что-то твердое… А когда очнулся и выбрался из ямы — вокруг никого… Где ж в такой темноте найти. Может, и звали, да я не слышал…