Марк Ефетов - Письмо на панцире

Из Воронцовского дворца все артековцы уезжали радостные, только Джен была какой-то грустной.

В автобусе она сидела вместе с Витой и Верой. Джен смотрела в окно, но как-то рассеянно, и чувствовалось, что она смотрит и не видит, погружённая в свои мысли.

Вере хотелось вывести Джен из этого состояния, разговорить её.

— Джен, понравилось тебе в Алупке?

— Понравилось. Очень хорошо, интересно рассказывал гид. Он рассказал мне такое, о чём я не могла и думать.

— Значит, запомнится?

— Запомнится, только…

— Тебе не понравилось во дворце? — спросила Вита.

— Ах, — не смотрите на меня, — Джен отвернулась к окну, — я плаксивая девчонка. Но мне жаль его, жаль, очень жаль… Старый гид всё мне рассказал.

Тут надо вернуться к тому, что увидела и услышала Джен.

По дороге в Артек Джен ненадолго остановилась в Москве и была в Малом театре. В театре она видела большой портрет человека с высоким лбом, обрамлённым седыми волосами, добрым лицом и грустными глазами. «Кто это?» — спросила Джен. И ей сказали: «Это великий русский актёр Щепкин. Он так играл, что игрой-то это назвать нельзя было. Зрители забывали, что они в театре, им казалось, что перед ними купец или нищий, скряга или добряк — настоящий, живой, а не созданный актёром. Сотни актёров учились у Щепкина и так же, как он, радовали людей своим искусством». Джен узнала, что и спустя более ста лет в нашей стране помнят и чтут великого актёра Щепкина.

Прошло всего несколько дней, и Джен снова увидела Щепкина во весь рост. Он смотрел на неё из рамы портрета в одном из залов Воронцовского дворца.

Джен спросила гида: «Разве в Воронцовском дворце был театр?» — «Нет, театра не было, но Щепкин приезжал сюда во дворец к богатому графу с просьбой помочь бедным актёрам». Щепкин был великим актёром, однако граф никогда не забывал того, что Щепкин крепостной крестьянин. Неласково принял его Воронцов в тот раз, и по дороге в Ялту Щепкин умер в тесной почтовой карете, или, как сказала Джен, в дилижансе. Она объяснила Вере и Вите, что ей так грустно потому, что и сейчас в её стране миллионеры презирают бедняков и человека ценят не по способностям, а по тому, кто он — богач или простой труженик…

Проехали мимо Ялты; в окнах автобуса сверкнуло море. Джен оживилась, перестала грустить и пела со всеми весёлые артековские песни. При этом она подумала: «Как хорошо жить дружно, как живут в Артеке дети». И ещё ей очень захотелось, чтобы так было везде и всегда — на всём земном шаре.

Совсем недавно, с того времени и трёх лет не прошло, Вера была такой же, как Вита, вожатой октябрят. Ей доставляло удовольствие играть с малышами, петь вместе с ними, шить платья для кукол и даже мастерить кукол.

Дети тянулись к Вере. Она как бы притягивала их.

Вера собирала марки и радовалась каждый раз, когда пополнялась её коллекция. Радовалась она в одиночку, а с тех пор, как принесла альбом своим октябрятам, радовалась вместе с ними. И грустила она, когда кто-нибудь из её звёздочек заболевал, получал нахлобучку дома или в школе — мало ли горестей бывает у людей!

Вера приехала в Артек такой молодой, что из-за этого с ней случались всякие приключения. Вот и после поездки в Воронцовский дворец надо было ей быстро пообедать, пока у ребят был абсолют, и приготовить танцплощадку для конкурса бальных танцев.

Вера бежала к Пушкинскому гроту, где танцуют артековцы над обрывом у самого моря. Она уже завернула на дорожку к гроту, когда женский голос окликнул её:

— Девочка, погоди!

Вера остановилась.

— Здравствуй, девочка!

— Добрый день, доктор!

Вера узнала нового врача: высокая, седая, строгая, в больших роговых очках.

— Ты, девочка, на конкурс танцев бежишь?

— Ага.

— А где пряжка на правой туфле?

— Ой, потерялась! Когда на экскурсию ехали, надевала туфли — пряжка была, а сейчас нету.

— А ты из какого отряда?

Вера помолчала, а потом сказала:

— Простите, доктор, я вожатая.

Докторша рывком сняла очки и рассмеялась:

— Это вы меня простите.

— Что вы, что вы, доктор, мне это так приятно.

— Да, милая вожатая, меня уже никогда никто за пионерку не примет. Жаль. Очень жаль. А зовут меня Екатерина Владимировна. — И вздохнула: — Катей теперь никто не называет… А вас как?

— Вера.

Они пошли вдвоём к Пушкинскому гроту. Это одно из самых красивых мест Артека. У подножия скалы, на которой высится грот, всегда пенится прибой и синее, как бы дышащее море беспрерывно движется, посылая на берег седые гребешки волн.

Вере пора бы уже привыкнуть к Артеку, но и она, так же как доктор, на мгновение остановилась, заглядевшись на тёмное море. Справа от него высилась гряда сахарных голов крымских гор, а впереди стояли скалы, будто часовые у выхода из Артека в море.

Навстречу Вере и доктору бежали несколько мальчиков и девочек. Они, видимо, опаздывали на абсолют, но, поравнявшись с Верой и доктором, остановились и сразу как-то подтянулись.

— Отряд, внимание!

Екатерина Владимировна повернулась к детям.

— Доб-рый день!

Это проскандировали девочки и мальчики в красных галс уках, и не только произнесли, но и сказали глазами, улыбнулись, приветливо-радостно посмотрев на Веру и доктора.

— Здравствуйте, здравствуйте, дети, — сказала Екатерина Владимировна. А когда ребята снова побежали, обняла Веру: — Знаете, Верочка, я ведь здесь никого из ребят ещё не лечила и даже не смотрела. А они уже приветствуют меня.

— У нас так принято, — сказала Вера. — Ведь первый закон нашей Пионерской республики — уважение к старшим, независимо от того, кто из взрослых ни появится в Артеке.

На следующий день в Артеке был праздник новой смены. Высокое пламя взлетало вверх на большой костровой площади, а трибуны, как поле цветущих маков, были расцвечены тысячами алых галстуков.

Вите запомнился этот артековский праздник красных знамён на фоне синего неба. Праздник радостных глаз, музыки и танцев, трескуче-искрящегося костра и мудрых слов тех, кто был пионером, когда Артек был ещё палаточным.

На костровую площадь Вера и Вита шли рядом. А в тот день Вера была свободной — её подменяла другая вожатая, Вера могла поехать в Ялту, в Симферополь, в конце концов побыть у себя в общежитии. Но проснувшись и услышав звонкий голос пионерского горна, она сразу же вспомнила Виту.

Вера знала, что многим детям в первые артековские дни тоскливо, потому что они первый раз в жизни уехали от мамы и папы. И ещё она понимала, что Вите тяжелее, чем другим детям, — у неё мамы нет.

Действительно, в первые артековские дни Вита грустила. Прежде всего ей не хватало папы. Ведь она привыкла делиться с ним всеми своими мыслями и чувствами.