Франко Праттико - Перчинка

Чиро принес с собой засаленную колоду неаполитанских карт и был не прочь поиграть в скопо, но сказать об этом вслух не решался. Он сдал карты и начал играть сам с собой, украдкой поглядывая на Марио. Но тот не обращал на мальчика никакого внимания. Ему нравилось лежать так просто, ничего не делая, прислушиваясь к монотонному бормотанию, которое доносилось сверху.

«Прекрасное убежище, — думал он, — жаль только воды нет. Зато еда под боком. Ночью, когда братия спит открывай люк и бери все, что хочешь!»

Но он тут же прервал себя, со стыдом подумав, что начинает рассуждать совсем как Перчинка.

Чиро тем временем набрался храбрости и пролепетал:

— Хотите… хотите сыграть кон?

Голос мальчика звучал так жалобно, что у Марио не хватило духу отказать.

— Только имей в виду, — предупредил он, — что игрок я никудышный, особенно в скопо.

— А я нет. Я здорово играю! — заметно повеселев, воскликнул толстый мальчуган. — Но вы не беспокойтесь, — добавил он, — я дам вам три очка вперед. На что сыграем?

Марио почесал затылок.

— У меня ничего нет, — проговорил он.

Потом, подумав немного, вытащил из кармана карандаш. В тюрьме он берег этот карандаш как самую большую драгоценность: ведь политическим заключенным не разрешалось иметь письменных принадлежностей.

— Это не подойдет? — спросил он. Чиро состроил гримасу:

— А другого ничего нет?

— Нет. Если хочешь, могу сыграть на честное слово. А когда кончится война — рассчитаемся.

— Лучше на слово, — после некоторого колебания сказал мальчик. — По скольку играем?

— А ты непременно хочешь на деньги? — спросил Марио.

— Конечно, — невозмутимо ответил Чиро, принимаясь тасовать карты.

В эту минуту на веснушчатой рожице мальчугана, слабо освещенной огарком свечи, была написана такая важность и он стал так похож на одного из тех старичков, которые чинно просиживают вечера в маленьких остериях, что Марио невольно улыбнулся. Он устроился поудобнее и, вооружившись терпением, приготовился играть.

Однако после первых же двух партий, когда Марио проиграл двадцать лир, которые должен был отдать после войны, Чиро не выдержал и бросил карты. Рассудив, вероятно, что с тем, кто так плохо играет в скопо не стоит слишком церемониться, мальчик сразу перешел с Марио на «ты» и сердито воскликнул:

— Нет, так не пойдет! Ты же совсем не умеешь играть. Разве так играют в скопо? Я пошел тройкой, потом четверкой. Надо было бить семеркой. У тебя на руках девятка и семерка, а ты ходишь девяткой!

— Задумался, не доглядел, — попробовал оправдаться Марио, который и впрямь чувствовал себя немного сконфуженным.

Но Чиро продолжал негодовать.

— Я не могу с тобой играть, — заявил он. — Это все равно что обкрадывать тебя.

Наверху монахи, как видно, начали молиться: издалека доносилось монотонное пение какого-то псалма.

— Пошли в свою подземную церковь, — пояснил Чиро. — Наверху, должно быть, тревога. Как только тревога — они сейчас же спускаются и начинают молиться и молятся, пока не перестанут стрелять.

Марио рассеянно кивнул головой и прислушался. Снизу долетел тихий свист.

— Это Перчинка, — сказал Чиро, вскакивая на ноги. — Идем вниз. Наверное, ушли.

Когда Перчинка и Винченцо вернулись, полицейского агента на площади уже не было. Тревога еще не кончилась. Приятели быстро юркнули в свои развалины. У обоих были полны руки: Перчинка нес несколько батонов сухой копченой колбасы, Винченцо — галеты. В разрушенной колбасной на улице Фория не нашлось больше ничего. Но все-таки обед был обеспечен.

С трудом выбравшись из узкого прохода, Марио встал наконец в полный рост и подошел к маленькому хозяину монастырских развалин.

— Ну как, ушли? — спросил он.

— Никого не нашли! — с притворным огорчением вздохнул мальчик. — Мне даже фотографию твою показывали, — смеясь, добавил он. — Ты там в галстуке!

Колбаса, хоть и заплесневела немного, пахла все-таки очень вкусно. Все четверо уплетали ее с огромным аппетитом, не забывая внимательно прислушиваться к тому, что делается снаружи. Вот снова завыла сирена — опять тревога.

— Ну, теперь нам никто не будет надоедать, — спокойно заметил Перчинка.

Пообедав, ребята собрались идти за окурками. Прогудел отбой, и Перчинка посоветовал Марио, чтобы тот, услышав какой-нибудь подозрительный шум, сразу же отправлялся в тайник под монастырской кладовой.

— Только если услышишь вот такой свист, — добавил он и свистнул каким-то особенным образом, — можешь быть спокоен.

Марио кивнул. Когда его маленькие друзья ушли, он почувствовал себя одиноким, и его охватило беспокойство. За те несколько часов, которые ему предстояло провести одному, он решил хорошенько обдумать свое положение.

Всю жизнь, изо дня в день, он так был завален работой, что у него не оставалось времени, чтобы собраться с мыслями. Поэтому, если выдавалась свободная минутка, когда можно было спокойно подумать о делах, он считал это просто чудом. Однако какое-то непонятное беспокойство и усталость мешали ему сосредоточиться. Он устал, смертельно устал сидеть запертым в четырех стенах. Ему просто необходимо было отсюда выйти. Да, он знал, что это безумие. Но что бы там ни было, ему все-таки необходимо выйти и продолжить прерванную работу. Для чего же иначе он бежал из Поджореале?

Он решил дождаться возвращения ребят и рассказать им о своих планах. Они так хорошо отнеслись к нему, что он просто не мог уйти от них потихоньку.

Что же все-таки ему делать, после того как он уйдет отсюда? Нужно попытаться восстановить связь с кем-нибудь из коммунистов. Но это слишком рискованно. Фашизм свергнут, верно, но еще неизвестно, как обстоят дела. Судя по тому, что его все-таки ищут, не так уж хорошо. Имеет ли он право подвергать опасности своих товарищей? Не лучше ли пока работать в одиночку? Он лег на свое соломенное ложе и… неожиданно уснул.

Час за часом медленно тянулось время, тревоги следовали одна за другой, и казалось, что у города нет ни минуты передышки. Люди не успевали выйти на улицу, как снова должны были, словно испуганные мыши, прятаться в темных бомбоубежищах. Даже в глубокие подземелья монастыря долетало глухое эхо взрывов фугасных бомб, от которых сотрясались дома во всем квартале, и сухой яростный лай зениток. Вечернее августовское небо, объятое заревом, гремело непрекращающейся канонадой.

Марио проснулся от грохота. Некоторое время он лежал неподвижно и затаив дыхание всматривался в темноту. Наверху война. Наверху лежит растерзанный бомбами город, по которому бродят сейчас трое ребятишек. При одной мысли о них у Марио сжалось сердце. Он успел привязаться к этим простодушным храбрым ребятам. Их почти сказочная жизнь, протекавшая среди сырых подвалов и мрачных переходов разрушенного монастыря, их благоразумие и смелость, которые так не вязались с их наивными мордочками, трогали его до глубины души.