Анна Масс - Белое чудо

Я шла гулять. Когда я гуляла в своем старом полупальто, прохожие не обращали на меня внимания, зато я сама сколько угодно могла рассматривать прохожих, наблюдать всякие сценки, заглядывать в окна первых этажей, совать свой нос куда не надо, не таясь и не опасаясь, что окружающие заметят мое любопытство.

Теперь на меня все смотрели. И я сама не могла оторваться от собственного отражения. Мое лицо невольно поворачивалось в сторону витрин, в которых отражался мой силуэт. А в прохожих меня интересовало теперь только то, как они смотрят на меня. И еще меня интересовали встречные дубленки. Их попадалось довольно много, разных — новых и видавших виды, темных и светлых, югославских с воротничком-стоечкой и витыми веревочными застежками, арабских, с вышитыми кренделями, спортивных польских. Но ни одна не могла сравниться с моей.

Когда я входила в магазины, мужчины придерживали передо мной двери и пропускали меня вперед. Конечно, я теперь не во всякие магазины ходила. Это раньше, отправляя меня гулять, мама совала мне деньги и хозяйственную сумку и говорила: «Заодно купишь батон за тринадцать, две пачки масла и кило яблок». А теперь тереться в булочных и молочных, пачкать нежную белую замшу — нет уж, дудки. Впрочем, мама сама осознавала несопоставимость моего теперешнего праздничного облика с прозаической толкотней продуктовых магазинов и ни о чем таком не просила.

Я выбирала для прогулок людные, широкие, ярко освещенные улицы. Вернее, выбирала не я, а она, моя элегантная повелительница. Теперь не я решала, куда пойти, а она вела меня туда, куда ей хотелось. Например, в магазин «Самоцветы» на Арбате. Там был красивый полумрак, только ярко светились прилавки, и на них, под стеклом, лежали золотые и серебряные украшения, кольца, колье и браслеты, матово-желтые сердолики и темные опалы в драгоценных оправах. И тут моя белая красавица чувствовала себя как равная среди равных. Она подводила меня к прилавкам, ее богатый мех гармонировал с богатыми украшениями, и, хотя все эти украшения были мне недоступны, да и не нужны, я чувствовала, как горят мои щеки и как на моем лице невольно возникает выражение усталого высокомерия, как у тех шикарных и загадочных женщин, которые умеют возникать откуда-то и исчезать куда-то.

Знакомых из класса я пока ни разу не встречала, да и не жаждала встретить. Сразу началось бы: «Ух, ты! Ну, ты даешь! А по физике что задано? А по алгебре что?» И вся загадочность сразу с меня слетела бы. Все бы поняли, что я всего только школьница. Очень надо.

Но однажды я все-таки встретила знакомого — на узкой многолюдной Петровке, возле большого мебельного магазина, куда приехала на троллейбусе, просто так, оттого, что е и захотелось проехаться в полупустом троллейбусе.

Наш учитель биологии, Степан Васильевич, в своей потертой ушанке, тесемочки которой были завязаны под подбородком, что делало его похожим на старенького мальчика, стоял у магазина и придерживал за спинки купленные стулья. Их было четыре, связанных по два, сиденье к сиденью. Они казались большими и тяжелыми рядом с хрупким, сухоньким Степаном Васильевичем. Учитель поглядывал по сторонам, ожидая, что кто-нибудь придет ему на помощь.

И что-то во мне рванулось к нему, рванулось изо всех сил, но она решительной хваткой обняла меня за плечи и не пустила. «Еще чего выдумала! — сказала она мне надменно. — Таскать за старикашкой какие-то стулья! Да ты только представь себе, как это будет выглядеть со стороны! Отвернись и пройди мимо! Ничего! Другие найдутся, которые не так одеты».

Заворачивая за угол, я обернулась и увидела мужчину и женщину, которые подошли к Степану Васильевичу, взяли стулья и понесли к остановке такси. Учитель семенил за ними, опираясь на свою тросточку.

И вдруг меня охватил стыд. Он прорвался откуда-то из недр моей совести как горячая лава, и, обожженное этим стыдом, вздрогнуло и воспрянуло мое первое «я», полузадушенное в мягких повелительных объятиях.

Не хочу больше! Не хочу этой позорной зависимости! Не хочу становиться наглой и самоуверенной дрянью!

Я шла и плакала. Ведь я уже поступила как наглая, самоуверенная, бессовестная дрянь. Скорее домой, скинуть этого врага, который притворялся другом...

Через месяц мама спросила:

— Почему ты не носишь свою дубленку? Хорошая вещь любит, когда ее носят.

— Не хочу, — ответила я.

Прошел еще месяц. Мама сказала:

— Ты будешь носить эту вещь или нет? Ведь зима кончается. Какой смысл держать шубу взаперти? Или носи, или я ее продам.

— Продавай, — ответила я.

— Напрасно, — сказала мама. — Она тебе очень идет. Чем она тебе не нравится?

— Мне стыдно ее носить, — сказала я.

Через несколько дней я открыла шкаф и увидела, что дубленки там нет. И я обрадовалась. Как будто вместе с ней исчезло то надменное, пошлое, высокомерное, что, оказывается, сидело во мне и ждало своего часа. И дождалось. Но я победила его, я его выгнала из дому вместе с дубленкой и теперь испытывала огромное облегчение.

И пусть никто не будет пялить на меня глаза на улице. Обойдусь. А может, кто-нибудь да и посмотрит. В свое время. И я ему понравлюсь. Я сама, а не шикарная дубленка.

— Катя! — услышала я голос своей тети в телефонной трубке. — У тебя на завтра много уроков?

— Мало! — ответила я.

— Честно?

— Честно!

— Катюшка, выручи: отведи Мишку на каток! У него сегодня фигурное в четыре, а я никак не смогу.

— Ладно, — согласилась я без особой радости.

По правде говоря, я ожидала другого. Тетя работала администратором в цирке, и, когда она спросила, много ли у меня уроков, я решила, что она хочет мне предложить билет на сегодня.

— Ты золото, Катька! Спасибо! На субботу хочешь два билета?

— Хочу.

— Будут!

Мишка жил в нашем доме, только в другом подъезде. Мы встретились с ним во дворе, и он сразу же сообщил:

— А у меня новый журнал «Пиф»!

— Купили или сменял? — спросила я.

— Сменял. На резинового индейца и две жвачки. Обложка рваная, а так весь целый. Там про Рахана есть продолжение. Как он с акулой дерется и как его со скалы сбрасывают, а он за корень уцепился...

— Дашь посмотреть?

— Дам.

Мы шли по узкому деревянному настилу вдоль длинного-предлинного зеленого забора с навесом. Это напоминало кривой коридор, тянущийся сквозь весь переулок. Там, за этим забором, ремонтировали большой старый дом. В заборе кое-где были проломаны доски, и я уже знала в лицо многих строителей.

В самом конце зеленого коридора, в угловом доме, жила моя подруга Таня. Она призналась мне, что ей очень нравится один строитель, и даже показала его сквозь щель в заборе, и мне он тоже понравился. У него было какое-то очень лирическое выражение лица. Я предположила, что он пишет стихи. Мы его так и прозвали — Поэт. И сейчас, проходя по зеленому коридору, я заглянула в щель — не увижу ли Поэта.