Юрий Коринец - Привет от Вернера

Мы, конечно, не только перемигивались – мы и дело делали! То есть не забывали больного Дика: Вовка его лечил, я и Гизи носили ему еду, а Фатима с ним гуляла. Так что мы Дика не забывали, не думайте, пожалуйста: ведь Дик-то и был причиной всего этого заговора, из-за него все и заварилось. А то ведь можно забыть причину, почему ты подмигиваешь, и продолжать подмигивать просто так, из любви к подмигиванию, забыв о том, почему ты, собственно, стал подмигивать... Но мы не такие люди! «Wir sind echte Verschworer!» Понятно? Это вам говорит великий заговорщик! Если вам не понятно, посмотрите в словаре, в немецко-русском, и вам станет понятной эта фраза великого заговорщика!

Я вошел к Зусману и сразу ему подмигнул. И он мне подмигнул.

– Когда же вы едете на дачу? – спросил он. – Я уже устал от всей этой истории!

– От какой истории?

– От этого заговора!

– Почему вы устали? – удивился я.

– Потому что у нас дома только и разговоров, что об этом! А Вова превратился в какого-то ветеринара! У нас полно лекарств! Они мне отрез испортили!

В комнате действительно пахло лекарствами, как в больнице.

– Мы скоро поедем... – сказал я.

– Дик, по-моему, уже здоров, – продолжал Зусман. – Я его навещал... Прекрасная собака! И ему будет хорошо на даче...

– Он будет там пасти овец, – сказал я.

– Овец? Почему он должен пасти овец?

– Потому что он овчарка, – сказал я. – Это его старинное доброе занятие!

Зусман рассмеялся. Очки дрожали и поблескивали у него на носу. Он долго смеялся...

– Ты гуманист! – сказал Зусман отдуваясь. – Ну, давай, гуманист, примеряться...

Он набрал в рот булавок из маленькой коробки на столе и подошел ко мне с сантиметром на шее и с жилеткой в руках. Это была моя будущая куртка, еще не законченная: без рукавов и шита белыми нитками.

– А вы меня щекотать будете? – спросил я.

– Зашем щекотать? – Зусман шепелявил, потому что во рту у него булавки. – Никто не шабираетша щекотать...

Он говорит, сжав губы.

– Ай!

– Шпокойней, шпокойней, молодой шеловек!

Зусман надевает на меня исчерченную мелом жилетку. Длинными узловатыми пальцами он залезает мне под мышки, и становится щекотно.

– А где рукава?

– Пока полушай один! – говорит Зусман и надевает мне на одну руку рукав. Он пришпиливает рукав к плечу.

Я вижу себя в зеркало: у меня очень смешной вид в этой жилетке с одним рукавом.

– Шикарно! Не коштюм, а мешта! – говорит Зусман, отходя в сторону.

Он разглядывает меня, склоняя голову набок, как птица. Он и вправду похож на какую-то птицу. А я похож на чучело без штанов, которым в огороде птиц пугают. Я видел такое чучело в деревне у Вани.

– Рукава немного передишты, надо поправить, – бормочет Зусман.

– Это будет фрак? – спрашиваю я.

– Зашем фрак? Ты уже хошешь фрак?

– Я не хочу фрак!

– Так и не будет никакого фрака! – весело говорит Зусман. – Зашем нам фрак? Мы же еще не штарики!

– А штаны будут?

Зусман смеется:

– А как же! Нельзя же нам ехать за границу без штанов! Вот залезай-ка в штаны... только осторожно...

– А эти штаны не «носи носом»? – говорю я опасливо.

– Зашем «носи носом»? Это нормальные штаны! – обижается Зусман. – Разве они похожи на «носи носом»?

– Нет!

Я залезаю в короткие штаны, держась за шею Зусмана. Кое-где в этих штанах булавки, и они покалывают кожу.

– А правда, что если вы костюм не сошьете, то за границу не пустят?

– Как – не пустят? Почему?

– Я не хотел идти на примерку, потому что щекотно, а мама говорит, что не пустят...

– И правильно говорит! – восклицает Зусман. – Обязательно не пустят!

– Почему?

– Потому что надо быть одетым с иголочки... Стой смирно!

Зусман быстро подшивает на мне штаны.

– Вот с этой иголочки? – показываю я на иголку в Зусмановых пальцах. Она так и летает по воздуху, а за ней тянется нитка. – А почему не с нитки?

– Потому что иголка – это главное! Иголка шьет! Когда костюм попадает к заказчику, он сходит с иголки. И он тогда совершенно новый. Быть одетым с иголочки – значит быть во всем новом! Вот и выходит, что иголка – главное! Иголка – голова, а нитка – тело...

Все это Зусман говорит, ползая вокруг меня на коленях. Он разрывает на мне белые швы.

– Похудели вы, молодой шеловек! – бормочет он, поблескивая лысиной. – После болезни талия уменьшилась!

Он разрывает швы и снова закалывает их булавками.

– Вшегда во вшем ешть главное! – говорит он и вынимает изо рта булавки. – В любом деле есть своя иголочка, про которую нельзя забывать. Надо ее беречь, эту иголочку! Потому что она – твой инструмент. Инструмент надо лелеять! И холить! Надо беречь свой главный инструмент, свою иголочку. Если б не было этой иголочки, все ходили бы голыми, ясно?

Я киваю.

– И никто не поехал бы за границу! – торжествующе добавляет Зусман, подняв вверх свой длинный узловатый указательный палец.

И смотрит на меня своими коричневыми кружочками без зрачков.

– А на дачу? – спрашиваю я.

– А на дачу можно ехать в костюме Адама! – смеется Зусман. – В костюме Адама!

Я тоже смеюсь. Я знаю, что значит «в костюме Адама». Это значит: в собственной коже! То есть голышом!

У каждого человека есть в жизни свои знакомые камни. Вот я и хочу теперь о них поговорить. Почему именно о знакомых камнях? И что это за выражение – «знакомые камни»? Понятно, когда говорят: знакомый человек. Но знакомый камень – это что-то непонятное. Хотя как сказать! Как относиться к этому камню. Сейчас я вам все объясню, и вам станет понятным выражение «знакомые камни». Дело в том, что камни в человеческой жизни самое что ни на есть долговечное. Это вам, надеюсь, понятно. Особенно близким станет вам это выражение, когда вы проживете долгую жизнь. Ну, хотя бы лет пятьдесят. Тогда у вас будут свои знакомые камни, которые станут вам дорогими и близкими. Ближе иных цветов и людей, как это, может быть, ни грустно. Но что поделаешь! Что поделаешь, если камни покоряют нас своей вечностью! А вечность – великая вещь, пожалуй самая великая изо всех понятий на свете. Вот камень как раз и есть такая вечность. Хотя, конечно, не совсем: есть вещи более вечные, нежели камни. Но с этою вечностью мы, к сожалению, соприкоснуться не в силах.

Когда-то, в детстве, я часто думал о вечности, или о бесконечности, что, в сущности, одно и то же. Я об этом часто думал, когда засыпал один в своей кроватке. Или когда сидел один в сквере возле кучи песка. Правда, рядом на лавочке сидела мама и вокруг ходили люди, но ведь это не значит, что я не был один. В самой большой толпе можно ухитриться быть одному. Если думать о своем.

Сидя вот так один, я часто думал о том, что вон там кончается сквер и начинается улица. А за улицей – площадь. А там опять разные улицы, и скверы, и площади, и дома, а потом, наконец, лес и поле. Ну, а дальше? А дальше, над горизонтом, начинается небо. Сначала воздух, потом облака. А за ними – Солнце, Луна и звезды. А дальше что? За Солнцем, Луной и звездами? Я часто спрашивал об этом родителей, и они говорили, что там, дальше за Солнцем, Луной и звездами, плавают еще другие солнца, луны, и звезды, и такие же планеты, как наша Земля... «Ну, а дальше, дальше?» – спрашивал я. Если дальше стена, конец, то что за этой стеной? Опять сквер, улицы, площади, поле и небо и так далее, до конца? А потом опять начало, а после начала опять конец? И опять начало? То есть выходит, что нет никакого конца и никакого начала? Это же просто страшно! И совершенно непонятно! Но родители смеялись и говорили, что да, все именно так! Нет никакого начала и никакого конца! И я всегда над этим думал и никогда не мог толком понять. Мне всегда хотелось, чтоб был какой-то конец. Но так, к сожалению, не бывает. Потому что за началом и концом всегда есть что-то еще. Я никак не мог охватить этой бесконечности своей кудрявой мальчишеской головой. И сейчас своей седой гладкой головой я тоже не могу этого охватить. На то она и вечность, и бесконечность, чтобы ее нельзя было охватить своей головой. Но вот что я охватил своей седой головой сейчас: что ближе всего мы соприкасаемся с этой самой вечностью через камни. Сейчас я объясню вам это подробнее...