Дмитрий Санин - Сбоник короткой прозы Дмитрия Санина

— Разденься… я… давай… — он сглотнул конец фразы.

— Толя… — Иванова ошеломлённо уставилась на купюру. Казалось, она не верила.

Слишком щедро?!

— Ты что — дурак?! — округлившиеся глаза Ивановой смотрели испуганно и как–то болезненно. Она часто–часто моргала, и красивое загорелое лицо её вдруг стало пепельно–серым.

Мало или много?! Или ломается? Проклятье!.. Смешавшийся Залепищев решил действовать наверняка. На карте стояло ни много, ни мало, а его мужская честь.

— Красивые женщины должны принадлежать богатым! В этом справедливость. Тебе дают стошку за ночь — вот тебе… штука. Ты этого достойна…

Он щедро, не глядя, швырнул на столик ещё пятьсот, рухнул на колени и в сладостной медвяной истоме потянулся к её гладким, матово светящимся золотистым коленкам.

И тут прилетела обжигающая звонкая пощёчина слева, со звуком лопнувшего мяча, от которой занемело лицо. И следом страшный гулкий удар в правое ухо — это Иванова, молотящая наотмашь, не глядя, промахнулась левой рукой и попала чуть дальше. Залепищев ахнул от боли в повреждённой барабанной перепонке и потерял равновесие. Иванова, тем временем, стремительно отскочила за кресло, с отвращением и ужасом глядя на барахтающегося на четвереньках Залепищева.

— Ах ты… мразь! Гад! Подонок толстожопый!!!

Господи, сколько оскорбительной злобы и ненависти было в её словах, вылетающих словно выстрелы в лицо… Как это было обидно слышать — от неё! Как это чудовищно и омерзительно контрастировало с тем счастьем, что представлялось ему всего несколько минут назад! Ах, всё пошло не так…

Смертельно оскорблённый в лучших чувствах, Залепищев почувствовал, что сейчас потеряет Иванову навсегда — и не будет уже с ней идти от машины рука об руку, на зависть всему двору — если немедленно не исправит положение и не объяснится до конца.

— Как будто я ничего не знаю! Ты же спишь за деньги — с Сергеевым, с Улумбаевым, и с прочими! Они мне всё рассказывали! — Залепищева обуревал праведный гнев обделённого; стоя на коленях, он дотянулся и крепко ухватил отчаянно вырывающуюся Иванову за запястья. — Дурочка моя ненаглядная! — (Да!!! Он решился это сказать!!! Да! Какое всепрощающее блаженство!!!) - А я чем хуже?! Я же ничем не хуже!!! Почему мне нельзя?! Я же хочу благородно… — Залепищев говорил громким срывающимся трагическим полушёпотом, его душила кипящая смесь обиды, эротической страсти и страсти возвышенной. А тут ещё взыграла в нём патриархальная добропорядочность, спавшая до того где–то в глубинах. Добропорядочность настойчиво призывала показать крепкую руку хозяина, силой восстановив мир и порядок в отношениях с неразумной будущей женой — для простоты и общего блага…

А Иванова бешено вырывалась и кричала, так что звенели плафоны на люстре:

— А ну, руки!!! Пусти!!! Пусти, подонок!!!

В совершенно потемневших больших глазах её сверкали слёзы, побледневшие губы расплылись. Она всё кричала и не давала слова вставить, и Залепищев сильно встряхивал её, пытался поцеловать — словно искусственное дыхание гибнущей любви делал. Желание бить он уже сумел превозмочь волевым усилием, и теперь лишь ласково бормотал:

— Дурочка ты моя… выслушай же… да выслушай же, наконец, и ты всё поймёшь!!!

Но злая судьба сыграла с ним очередную несправедливость: в комнату ворвался младший брат Ивановой, Витька. Он был младше на три года, легче и меньше — но, не раздумывая, бросился на Залепищева и стал бить кулаками по голове — умело, зло и довольно больно. Залепищев с силой оттолкнул Витьку, и пока тот с грохотом поднимался среди упавших стульев, выставил перед собой ещё одну купюру, вроде щита:

— На!!! — прохрипел Залепищев. — Это тебе, дуралей! Только за то, чтобы твоя сестра спокойно выслушала меня!!!

Витька на мгновение уставился на купюру, как бычок–однолеток на красную тряпку — и с удвоенной яростью ринулся на Залепищева, опрокинув журнальный столик с деньгами:

— Ах ты, подонок!!!

— Успокойся… Да успокойся же… — рычал Залепищев, отталкивая, но Витька всё бросался и бил. — Я же знаю, что у вас и хлеб–то к чаю вечером не всегда есть! Что вы из себя тут изображаете?! Вам же нужны эти деньги! Тоже мне — заповедник нищебродской гордыни!

Залепищев мог поклясться, что ни на мгновенье не терял контроля — но каким–то непостижимым образом вдруг оказался сидящим на асфальте во дворе, возле парадной Ивановой. Лицо горело и болело со всех сторон, рот был залеплен какой–то кровавой массой. Залепищев сплюнул — это оказались мятые, все в крови купюры. Он зажал их в кулаке и, рыдая от огромного горя, не оборачиваясь, бросился вон со двора. Сзади с него по одной ссыпались розы, прицепившиеся крест–накрест шипами к джинсовке, но он этого не замечал.

В туалете при кафе горячей воды не было, из рукомойника текла ледяная тонкая струйка. К счастью, мыло имелось, и Залепищев попеременно то отмывал окровавленные купюры, то плескал пригоршни холодной воды в отбитое лицо. К его великой радости, купюры отмылись начисто, и совершенно не пострадали. Он отряхнул их и, бережно проложив туалетной бумагой, спрятал в бумажник. Оставались ещё перемазанные штаны и куртка, и поруганная честь. «Отвергнут… Отвергнут… Отвергнут…» — болезненно пульсировала шишка на затылке, и Залепищев, приведя себя в мало–мальски приличный вид, горестно побрёл, куда глаза глядят. Мечтая о дуэли, он машинально спустился в метро, и шёл по перрону, мимо проносящихся с воем поездов. Потом куда–то бездумно ехал в оглушительно грохочущем вагоне, выходил, переходил… Ему мерещилось, что все встречные всё знают, всё понимают и издевательски ухмыляются.

На душе было свинцово–тоскливо: он потерял такое близкое счастье. И его жестоко унизили… «Подонок» — какое мерзкое, противное, всеразрушающее слово…

«А если это правда?! Если я и вправду подонок?!» — Залепищев остановился и стал в замешательстве ощупывать лицо, словно ослепший. Мимо с грохотом нёсся очередной серо–голубой поезд.

Как всякий глубоко порядочный человек, Залепищев трепетно относился к мнению окружающих. «Неужели я был неправ? Неужели моя философия блага богатства может быть где–то не совсем верна, и я чем–то действительно их обидел? Неужели я допустил ошибку, поверив?.. Нет, это чудовищно…» Он в ужасе, крепко стиснул голову. Откуда–то в мозгу всплыло: «…до того оброс шерстью, что верил всяким гадостям о любимой девушке»… Неужели он… Неужели она…

Перед ним словно открылась пропасть, в которую страшно было шагнуть — как под проносящийся поезд.

«Я — подонок?.. Нет. Нет! Этого не может быть! Я хочу добра людям, высокого уровня жизни; ведь богатство умножает блага общества! Я хочу посвятить свою жизнь процветанию общества, качать финансовую кровь по венам этой страны… Значит, я хороший! Хороший!»