Иван Василенко - В неосвещенной школе

Она убрала тарелки, вымыла их в кухне и вернулась ко мне с лицом, ставшим вдруг суровым, даже требовательным:

— Ты приготовил?

— Приготовил, — упавшим голосом ответил я. — Но не знаю, насколько это мне удалось.

— Дай.

Я полез под тюфяк.

— И больше под тюфяк не прячь.

— А куда же прятать?

— Надо подумать. Может, устроим здесь где-нибудь потайное местечко, а может, в балке сделаем пещеру и будем заваливать ее камнями. Оттуда я и буду забирать.

— Но… — Я замялся. — Но тогда мы будем видеться реже?

— А что важнее? — спрашивает Зойка и смотрит на меня ледяными глазами.

— Да, конечно… — вяло отвечаю я. — Так бери же пакет.

Беззвучно шевеля губами, Зойка прочитала листок за листком.

— Ты очень много поработал, — наконец сказала она. — И многое лучше стало, даже мне видно. Но окончательно скажут «там». Завтра я опять приеду. А теперь выпускай меня.

— Так ты думаешь, я справлюсь с этим делом?! — обрадованно спросил я.

Вся суровость с лица Зойки мгновенно сошла.

— Митенька, — обдала она меня теплом своих подобревших глаз, — да разве только с таким делом ты справишься! Да ты… Да мы с тобой… — Она не договорила и крепко обняла меня. Ее ресницы вздрагивали у меня на щеке. — До завтра, — шепнула она, отрываясь от меня.

В классе я прижал к себе лошадиную голову и растроганно сказал:

— Гриша, дай я тебя поцелую.

Отец Константин приехал спозаранку и совершенно трезвый. Слегка смущаясь и от смущения покашливая, он сказал:

— Вот, юный друг, я опять к вам пожаловал. Был тут поблизости с дарами. Недужного исповедовал. Дай, думаю, заверну в школу, часок побеседую с детьми, а то как бы не вызвал преосвященный.

Голос был явно фальшивый. Но я сделал вид, что ничего не замечаю.

— Пожалуйста. Хоть час, хоть два.

А… от инспектора никаких больше предписаний не поступало?

— Разве должно что-нибудь поступить?

— Нет, это я так… Надоели, знаете ли, все эти предписания. Вам — от инспектора, мне — от консистории… «ищут, пишут, а толку никакого. Так я зайду?

— Пожалуйста, пожалуйста, — открыл я перед ним дверь в класс.

Видно, батюшка к занятиям не готовился и к программам относился с полным пренебрежением. Сквозь дверь было слышно, как он то обучал ребят молитвам, то расписывал мудрые деяния царя Соломона, то, перемахнув через весь «Ветхий завет», рассказывал о воcкрешении Иисусом Лазаря.

На перемене он спросил уже без обиняков:

— А почтарка не показывалась?

— Ко мне не заезжала, — равнодушно ответил я.

— Гм… Оригинальная девица. И красивая. Ей бы в театрах выступать или в картинах сниматься, а она на паршивом коне по сельским дорогам грязь месит.

Я подумал: «Знал бы ты, какой восторг вызывала она в цирках своим сальто-мортале!»

— Не всем же быть Комиссаржевскими, — сказал я.

— Да, конечно, конечно, — охотно согласился отец Константин. — На худой конец могла бы и попадьей стать.

— А разве священник может дважды жениться? — сорвалось у меня.

Отец Константин густо покраснел.

— Я не о себе, я не о себе, мой юный друг. — Он помолчал и упавшим голосом сказал: — Тащусь я по земле, как блудный сын: все промотал — и то, что было в душе, и то, что в доме.

Удивительно, как он менялся, когда был трезв.

Отправившись в класс на второй урок, он сразу же принялся рассказывать притчу о блудном сыне. Сын этот, как говорится в евангелии, взял свою долю из имения отца, промотал ее и, после тяжких скитаний, вернулся к отцу с покаянием. «И отец сказал рабам своим: «Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его, и дайте обувь на ноги его… — доносилось ко мне из класса. — И приведите откормленного теленка, и заколите и будем есть и веселиться, ибо сей сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся». И пришли гости со всех домов и начали пировать и веселиться».

«Неужели он действительно верующий? — думал я, прислушиваясь к взволнованному голосу священника. — Или просто пришлась ему эта притча под настроение?»

— Так и не было почтарки? — опять спросил он после урока.

— Так и не было, — с сочувствием ответил я.

— Гм… Дал бы еще один урок, да ждут меня в Бацановке с крещением младенца. До свидания, добрый юноша. Заверну еще. Кстати, правду мне сказал урядик будто почтарка доводится племянницей здешнему лавочнику?

— Не знаю, батюшка, — пожал я плечами. — Лавочник наш — человек алчный, я с ним не вожусь.

Прасковья стояла в кухне, держа в руках пальто отца Константина. Лицо ее выражало испуг и нетерпение. Едва священник шагнул, чтобы одеться, как моя сторожиха зашептала:

— Батюшка, а может нечистая сила в коня оборотиться?..

Отец Константин фыркнул:

— Нечистая сила даже твой образ принять может.

— Ой, батюшка, у меня с утра ноги трясутся. На рассвете пришла в школу, глянула, а на полу в классе помет лошадиный. Откуда ему взяться? Я перекрестила его и в печку бросила, в огонь.

— Помет перекрестила? Тю, дура! — гаркнул поп. — Вот я на тебя наложу эпитимию!

— Перекрестила, батюшка, перекрестила! Обезвредила.

Я захлопнул дверь своей комнаты и затрясся от хохота.

А уж как посмеется Зойка, когда узнает, какого страху нагнал ее Гриша на нашу сторожиху!

Но время шло, а Зойка не показывалась. Кончились занятия, ушла, убрав класс, Прасковья, сгустились на улице сумерки, а Зойки нет и нет. Ночь я не спал, прислушивался. Донесется в ночной тиши далекое ржание или стукнет ветер плохо прикрытой ставней — и я бегу к двери. Забылся только перед рассветом. И встал с таким чувством, будто случилась непоправимая беда.

Не появилась Зойка и в этот день.

Зато опять подкатил в своем тарантасе отец Константин. Вид у него был до крайности возбужденный.

— Вы извините меня, дорогой друг, но я хочу дать один урок, так сказать, авансом, — сразу же заговорил он при входе, будто предупреждая мое удивление. — Близится великий праздник рождества Хриетова — так мне тогда не вырваться.

Признаться, наезды попа уже начинали мешать моим занятиям с ребятами. Но я все-таки сказал:

— Что ж, давайте.

Прямо из кухни он направился в класс, даже не заглянув в мою комнату.

Теперь уже голос его был слышен редко. Глухо и отрывисто он задавал вопросы. Ребята отвечали запинаясь и невпопад.

— А кто перескажет притчу о блудном сыне? — спросил он.

— Я, — донесся до меня знакомый голос Кузи.

— Как зовут?

— Кузьма Иванович.

— Как, как?..

— Кузьма Иванович.

— Гм… Ну, отвечай, Кузьма Иванович. Тревожно было у меня на душе, но, слушая Кузькину наивную передачу евангельской притчи, я невольно улыбался.

— …А як прыйшов вин до дому, а руки у его в цыпках, под глазом синяк, на штанах бахрома. Прыйшов и каже: «Батя, я бильше нэ буду». А батько обрадувався, шо сын вернувся, та й каже своим батракам: «Ведыть сюды самого жирного теля. Зараз гулянку зробым». Зажарылы того теля и почалы горилку пить и писни спивать.