Иван Василенко - Волшебные очки

— У нас с Александром Петровичем общий вопрос. Что вы можете сказать, господин Мимоходенко, о взгляде Толстого на исторический процесс и роль личности в истории? — спросил Евгений Николаевич.

«Войну и мир» я читал дважды и оба раза крепко задумывался над рассуждениями Толстого об истории и роли Кутузова и Наполеона в военных событиях.

Я сказал:

— Мне не все ясно.

— То есть? — спросили в один голос Евгений Николаевич и Александр Петрович.

— Толстой отрицает роль личности в истории. Все его симпатии на стороне Кутузова, который, по мнению писателя, тем и замечателен, что не вмешивался в естественный ход событий. На самом же деле Кутузов в описании того же Толстого не пассивен, а очень активен.

И я стал приводить случаи полководческой инициативы и активности Кутузова.

— Довольно! — воскликнул Александр Петрович и даже прихлопнул ладонью по столу. — Вполне достаточно!

— Нет, у меня еще есть вопросы, — мягко сказал ему Евгений Николаевич. — Господин Мимоходенко, какое было выражение на лице у покойной княгини Лизы?

Я ответил.

— И последний вопрос: слово «нет» — какая это часть речи?

Я невольно улыбнулся.

— Чему вы? — удивился Евгений Николаевич.

Я откровенно признался:

— Всего два дня назад я не смог бы правильно ответить. Но есть такая тетрадочка: в ней — ваши «любимые» вопросы и ответы на них. Мне ее дали прочитать как раз перед экзаменом.

— Ах, вот как! — с притворной строгостью воскликнул экзаменатор. — А вы не боитесь, что за такое признание я поставлю вам единицу?

Я слегка развел руками, как бы говоря: «Воля ваша».

— Идите, — сказал директор, заметно стараясь придать суровость голосу, — и постарайтесь основательней подготовиться к математике.

От тех, кто сидел близко к столу, я потом узнал, что директор проводил меня взглядом и сказал с огорчением: «Экий беспокойный юноша. Вы, Евгений Николаевич, засуньте куда-нибудь подальше его черновик, чтоб, боже сохрани, не попался на глаза инспектору округа».

Когда начался письменный экзамен по математике, в зале находилось только пятьдесят девять человек. Все же это вдвое больше, чем предстояло принять. Задача была пустяковая. Я написал план, решение и объяснение. Я думал, чем обстоятельнее будет объяснение, тем лучше, и исписал все четыре страницы. Но вышло иначе. Экзаменатор, маленький, седенький и ядовитый Иван Дмитриевич Коротков, вызвав меня к доске, сказал:

— Математика требует предельной сжатости выражения. Это вы можете Евгению Николаевичу расписывать разных там Онегиных с Татьянами, а мне надо писать кратко.

Он дал мне учебник геометрии Киселева, ногтем провел под номером задачи и приказал:

— Решайте вон на той доске.

Я взглянул — и у меня сердце упало: это была проклятая сто сорок седьмая задача, единственная из ста восьмидесяти, которую я дома не смог решить. «Рок», — подумал я, тотчас вспомнив любимое изречение Михаила Лазаревича, дамского портного из моего родного города: «Если на небе написано «нет», то тут не скажешь «да».

«К черту небо! — чуть не вырвалось у меня. — Из-за одной задачки ехать домой — не бывать этому!» И принялся решать соседнюю, сто сорок шестую задачу. В это время у другой доски Иван Дмитриевич экзаменовал какого-то горемыку. Тот пыхтел, вздыхал, заикался.

Прошло, наверно, не меньше четверти часа, прежде чем ядовитый экзаменатор вернулся к моей доске. Я приготовился дать объяснение по всем правилам — от анализа до исследования, но Иван Дмитриевич, скользнув взглядом по доске, с встревоженным видом сказал:

— Позвольте, я, кажется, не эту задачу дал. Я дал вам, кажется, сто сорок седьмую.

Я молча взялся за губку, чтобы стереть написанное.

— Не надо! — мотнул он головой. — Говорите.

Когда я кончил объяснение, он спросил:

— Вы дома все задачи порешили? Все сто восемьдесят?

Я вздохнул и упавшим голосом сказал:

— Кроме одной.

— Какой же? — так и впился он в меня взглядом.

— Сто сорок седьмой.

— Отлично! — с непонятной для меня радостью в голосе воскликнул он. — Отлично!

Он гонял меня по арифметике, геометрии и алгебре чуть ли не час и все время имел очень довольный вид.

Вечером я рассказал обо всем этом Роману. Он рассмеялся:

— Ты его сначала напугал, потом обрадовал.

— Каким образом?! — удивился я.

— Видишь ли, наш Иван Дмитриевич обладает феноменальной памятью и очень этим гордится. Но ему уже шестьдесят четыре года, возраст такой, что память того и гляди начнет подводить. Когда ты его обдурил, он встревожился: может, и вправду забыл, какую дал тебе задачу. А когда ты признался, что сто сорок седьмую дома не мог решить, он убедился, что память у него по-прежнему на высоте, и обрадовался.

— Значит, он понял, что я хотел его обмануть?

— Конечно. Поэтому он и гонял тебя целый час.

После математики осталось сорок девять человек.

Я шел на экзамен по физике и естествознанию, и у меня было ощущение, будто мозги мои расплавились. Бессонные ночи истомили меня. Впоследствии я не мог вспомнить, что у меня спрашивали и что я отвечал.

Не найдя себя после этих экзаменов в списке «повешенных», я даже удивился.

Оставались история и география.

Когда меня вызвали и я встал, чтобы идти к столу, то стол со всеми экзаменаторами куда-то поплыл от меня. Я должен был схватиться рукой за голову, чтобы он вернулся на свое место.

Александр Петрович спросил о Семилетней войне.

Я объяснил, из-за чего она возникла, но, почувствовав опять головокружение, попросил разрешения говорить, главным образом, о взятии Берлина русскими войсками: всех сражений перечислить я был не в силах.

Александр Петрович в знак согласия наклонил голову.

Я говорил медленно, крепко держась рукой за стол.

Экзаменатор смотрел на мою вздрагивающую руку, кивал головой и, уже спустя две-три минуты, воскликнул:

— Хватит, хватит! Вполне достаточно! Хватит!

Я благодарно посмотрел на него.

— Достаточно, — сказал и директор. — Очень хорошо!

Осталась только география.

— Ну-с, покажите границы Австро-Венгрии.

Голос был скрипучий, неприязненный. Я медленно перевел взгляд на человека, сидевшего по другую сторону директора. Через пенсне на меня смотрели зеленые и, как у козы, стеклянные глаза. Я еще заметил, что нос был розоватый, вздернутый кверху, а черные редкие усы щетинились.

Я подошел к немой карте Европы и поднял руку, но пошатнулся, и рука уткнулась в какое-то море.

— Что-о? — так же скрипуче протянул экзаменатор. — Вы соображаете, куда тычете? Это ведь Средиземное море.

Мною овладело странное безразличие. Я ответил: