Зоя Воскресенская - Девочка в бурном море. Часть 2. Домой!

— Мистер Эндрю, да вы сентиментальны, черт возьми! — пробормотал командир миноносца. — Вам следует попять, что без военно-морского флота Великобритания ничего не стоит, ничего не значит. Нам нужно думать о будущем, сохранить наше преимущество в мировом океане. Надо быть, наконец, патриотом британской короны.

— Но нельзя быть подлецом, сэр. Разве есть оправдание, что вы бросили тогда британские торговые корабли на верную гибель? Русские иначе относятся не только к своим кораблям, но и к своим союзническим обязательствам. Вы помните, когда русские приняли то, что осталось от конвоя, под свою охрану, потерь не было, хотя нас атаковало полсотни самолетов-торпедоносцев, а по пути к Канину Носу нас встретила еще одна волчья стая германских субмарин. Русские дрались как львы.

— Дорогой капитан, — поморщился Паррот, — не будьте столь наивны. Русские вынуждены быть героями. Транспорты с грузами нужны не нам, и вполне понятно, что советские моряки дерутся за них.

— Чем же тогда вы объясните, — настаивал на своей мысли упрямый шотландец, — что когда вы бросили нас на произвол судьбы, русские восемь суток перепахивали Баренцево море, искали людей — понимаете! — наших людей, одиночек, плавающих на обломках судов, и спасли от верной гибели более ста человек. Ведь здесь-то у них никакой корысти не было, а действовал закон товарищества и верность своим союзническим обязательствам…

— Вы рассуждаете, как пастор провинциальной церкви, — оборвал капитана Паррот. — Наше правительство и адмиралтейство заботятся не об отдельных людях, а о целостности и безопасности всей нашей империи. Мы ценим старую поговорку, что лучше потерять седло, чем лошадь. И я вам скажу больше: Великобритания тогда потеряла два десятка старых кораблей и несколько сот моряков, но сколько мы выиграли? А?

— Мы проиграли, — зло заметил Макдоннел.

— Мы выиграли, и очень много. Операцией с «Пи-Ку-семнадцать» мы показали, что конвои себя не оправдывают — слишком большие потери мы несем. Конвои, по указанию Черчилля, были отменены до зимних месяцев, значит, за это время мы на северном пути не потеряли ни одного корабля и ни одного матроса.

— Но русские лишились нашей помощи.

— А чего вы о них заботитесь? — вскипел Паррот. — Чем больше русские потеряют, тем больше выиграем мы.

Макдоннел машинально приминал большим пальцем горящий табак в трубке, не чувствуя боли.

— Значит, в июне тысяча девятьсот сорок второго года нас вывели в Баренцево море сознательно на расстрел, чтобы показать, что конвои себя не оправдывают? Да ведь такое самому дьяволу во сне не приснится. Это низкое предательство прежде всего в отношении своего народа. — Макдоннел обхватил голову руками и вскочил на ноги. — Чудовищно! Легенда с «Тирпицем» придумана для отвода глаз. Вы вывели нас в море с целью погубить, ради дипломатических уверток.

— Мистер Макдоннел, я действовал по приказу, я не был осведомлен, почему именно нас отозвали тогда домой. Я не рассуждал. Приказ есть приказ. Но вы сейчас поступаете по своему усмотрению и, вопреки военной науке и законам войны, решили осуществить свой собственный тактический маневр. Могу вас заверить, что ваше безрассудство кончится плохо. Вы обрекаете свою команду на жалкий конец, и вот вас-то матросы не поблагодарят. Ведь в случае повреждения и потопления парохода каждый моряк получил бы десять месячных окладов жалованья.

Макдоннел свирепо двигал нижней челюстью.

— Сэр, заверяю вас, что капитан третьего ранга командир погибшего миноносца сэр Паррот будет в целости возвращен британскому военно-морскому флоту.

Это было слишком. Намекать на то, что Паррот — командир без корабля, что он гость на этой паршивой посудине, что он должен подчиняться этому шотландскому извозчику…

— Я устал и прошу оставить меня.

— Устраивает ли вас эта каюта? Довольны ли вы питанием? Нет ли у вас каких пожеланий? — с ледяной учтивостью допытывался Макдоннел, и Паррот чувствовал себя жалким пленником.

— Да, благодарю: питание первоклассное, каюта роскошная и доктор отличный парень.

Провожая ненавидящими глазами фигуру капитана, Парроту хотелось крикнуть вслед, что за всю службу на флоте он не ел такой мерзости, что доктор не смыслит в медицине и что он капитана Макдоннела не пустил бы даже на порог своей каюты.

Паррот тяжело вздохнул. Ему вспомнилась его комфортабельная командирская каюта, обставленная мебелью красного дерева, с десятком вышитых его женой, подушечек, вязаных скатертей, коллекция трубок на письменном столе, семейные альбомы, домашние безделушки. Какое счастье стоять на капитанском мостике или шагать по палубе корабля, где ты хозяин, где каждое твое слово — закон! Паррот всегда скучал на земле, и даже свою Эллен и детей он больше любил вдали от дома, на корабле, думал о них с нежностью; их фотографии глядели на него и со стен и с письменного стола. Все это сейчас на дне моря. Кто из его помощников и команды остался в живых? Паррот не имел возможности оставить корабль последним: взрывом его катапультировало вместе с мостиком. Он помнит удар и взлет, дальше — мрак. Очнулся на этой посудине.

Командир миноносца зарылся головой в подушку, стараясь ни о чем не думать, ничего не вспоминать.

Теперь плавание походило на прогулку в мирное время. Так, по крайней мере, казалось Антошке. Порой налетали снежные заряды, туманы, ненадолго высовывало из-за окоема свою светлую макушку солнце, все чаще в море вдруг возникали остроконечные небольшие ледяные глыбы. Это были айсберги, но они вовсе не походили на горы, скорее на обломки больших льдин. Антошка из учебников знала, что большая часть айсберга находится под водой, а на поверхности торчит только вершина. На солнце они казались чисто промытыми и отливали голубым пламенем. Ночью в разрывах облаков, походивших на черные колодцы, всплывали звезды, и не одна-две, а много, — они словно толпились в небесном колодце, и каждой хотелось взглянуть на земной океан.

А море, холодное, сизое, гудело день и ночь.

Сменившись с вахты, офицеры не спешили идти спать, а собирались в кают-компании, играли в карты, раскладывали замысловатые пасьянсы, заводили патефон, собирали «кубики для взрослых», как окрестила Антошка мозаичные картинки, и потягивали через соломинку виски с содовой водой.

Играя в карты, никто не стремился выиграть, мозаику не складывали до конца, патефон не слушали, пасьянс ни у кого не получался. Но, взвинченные бессонной ночью и вином, по всякому поводу спорили, и часто готова была разгореться ссора, если бы не присутствие в каюте детей и этой милой русской женщины, которая много понимала, мало говорила и, по единодушному мнению всей кают-компании, была «отличным парнем».